Виктор Бакинский - История четырех братьев. Годы сомнений и страстей

Отец пошел мыть ноги в корыте, а Володька, скинув свои чеботы, надел его сапоги и бацал в них по зале.

Потом мать приготовила чай, и отец сказал:

— Почти два года, как мы в последний раз сидели вместе за этим столом. Страшно подумать… А дети-то — куда образованней нас с тобой растут, — сказал отец, с улыбкой обращаясь к матери, и видно было: это он мать благодарит за то, что дети растут образованными. Для детей эти слова отца и его улыбка были в новинку: раньше он как-то не очень ценил образование. Раньше он твердил одно: старшие должны работать.

— Ты уж не томи нас, скажи: насовсем вернулся? — спросила мать, и в тревожной ноте ее таилось: не отпускник ли ты, и не пролетный ли миг — твой приезд?

— Списан вчистую. Однако сказать, чтобы окончательно… Россия словно на вулкане, и я, несмотря на ранение свое…

— Ладно тебе, — перебила мать, мудро отстраняя от себя преждевременную заботу. — Поживем — увидим. — И, полная решимости не упустить минуту счастья, вновь посветлела лицом.

Володя убежал на улицу, а Саня, уединившись в детской, думал об отце. Ему представился отец, каким тот приезжал с промысла: вначале порадуется встрече с женой, с детьми, а потом чуть что — широкие темные брови подымутся вверх, глаза загорятся гневом. Очень переменчивый был, крутой. Солдаты, что возвращаются с фронта, почти все ожесточенные, а батя хоть и говорит, что в груди накипело, однако задумывается и вроде присмирел. К семье переменился.

Вошел Алексей и словно угадал течение Саниных мыслей.

— Мать показала ему мою гимназическую куртку, — сказал Алексей, — а батя: «Добротный материал. А учится хорошо?» И потом: «Один в университет попал, другой в реальное училище, третий в гимназии. Не станут ли они нам чужими?» — «Не станут, отвечает мать, ведь Илья не стал…» — «Это, говорит он, надо еще проверить». А она: «Я не слепая, вижу человека». Ему не понравилось, что Илья не поехал к началу занятий, но особенно ей не выговаривал. А еще отец мне этак строго: «Тебе, как гимназисту, не годится площадная брань и даже такие слова: клёвое, плёвое».

— За отметки определенно начнет спрашивать, — в раздумье сказал Саня. — С математикой у меня туда-сюда… А сочинения… Эх, Илюшки нет! Может, батя и прав: немного он чужеватый, Илья.

Алексей усмехнулся:

— Тем, что в стенке на стенку не дерется? Из возраста вышел… Ты на грамматику, на синтаксис налегай.

— Учитель нашелся! На сочинения — налегай! На историю — налегай! На мифологию — налегай!

— А ты знаешь, кто был Сатурн?

— Сатурн?.. Сатурн… — повторял Саня, смешавшись.

— Бог бесконечного времени, — сказал Алексей.

— Если учить про всех сатурнов… А ты в бога веришь? В нашего, христианского? В бога-троицу?

— Не знаю… — ответил Алеша. — Иисуса Христа могу представить, а бога-отца и бога — святого духа — ну никак!

— Вот и я тоже! — подхватил Саня. — Иисус, ну, был проповедник. Были и до него и после. Конечно, необыкновенный человек! Лечить умел. Но почему — сын божий?.. А в бессмертие души веришь?

Алексей посмотрел на него. Поколебавшись, сказал:

— Когда в церкви стою, вроде начинаю верить. Настроение такое охватывает. А как вышел на улицу — из головы выскочило.

Саня засмеялся:

— Много ты бываешь в церкви!

Какой год, какой день на дворе? За окнами бурлило и шумело, словно река радостно хлынула на город. Рано утром Санька разбудил своих братьев:

— Черти, проспите революцию!

Они оделись впопыхах и выбежали на улицу. Неслась толпа — черно-серая лавина. Мимо неслись лица, лица с огромными, радостно-буйными глазами.

Солдаты в шинелях, студенческие курточки, мастеровые, какие-то невиданные прежде люди, ютящиеся на окраине, — эта река разом поднялась со всех улиц, из всех домов, подвалов, казарм и с лозунгами, криками текла мимо. Мальчишки спрыгнули с крыльца, и река подхватила их.

— Царь отрекся.

— Самодержавие пало.

— Товарищи, свобода!

— Ура!

Кто-то рядом заплакал, кто-то засмеялся. Протяжными взмывающими голосами пела «Марсельезу» долгожданная народная воля. Пела перед раскрытыми ставнями особняков, перед витринами магазинов и красочно блиставшими вывесками. Город менялся на глазах. Даже раненые, опираясь на палки и костыли, вышли из госпиталей, делились табачком и обнимались.

Площадь была запружена народом. Где-то далеко был стол, и на нем уже возвышался оратор.

Алешке с Вовкой ничего не видать — по малости роста.

— Полезли на фонарь! — скомандовал Санька.

Оратор — маленький, беловолосый, без шапки, словно нарисованный на фоне плотно-синего дня — взмахнул рукой и крикнул:

— По-здра-вляю народное собрание с завоеванной свободой!

Над толпой взлетели шапки. А стоявший рядом с фонарным столбом пожилой солдат сказал, обратясь к соседу, тоже в шинели: «Что, раз так дело повернулось, то уже на фронт, товарищ, не пойдем?» — «Войне каюк!» — убежденно, с достоинством ответил сосед.

— Самодержавие свергнуто, свобода завоевана, — продолжал оратор. — Но ее еще надо защитить. Есть лишь один путь — путь единения всего народа…

— Санька, ура! — завопил Вовка старшему брату.

А там, над толпой уже стоял другой оратор.

— Смотри-ка, — крикнул Алексей, — ведь это наш батя! Батя!

В толпе зашевелились, зашикали:

— Тише, вы там! Населись, как воробьи!

Батя, распахнув шинель, словно вознесся, словно остановил половодье, что шумело под его ногами.

— Товарищи! Братья!

Ах, как хорошо это у него получилось: «Братья!», «Братья!..». Все люди — братья! Вот как они, Гуляевы! Нет, лучше конечно! Они дерутся. Старший бьет младшего. «Революция победила…», «Бра-атья! Ура-а!..», «…народную власть», «Годы страданий…». Ну что за человек — наш батя! Да он ли это? Не он, ей-богу… «…рабочих, солдат, крестьян».

— Ну и батя! — сказал Алексей и с гордостью посмотрел на окружающих.

Но в этот момент в стороне раздались гневные крики, многие бросились туда, завертелись, как в водовороте, и над толпой пронзительно: «Шпи-и-к… Бей его, бей его!» Шпика сбили с ног, и он страшно закричал. Все стихли, отрезвев, и Вовка увидел сверху, как его батя растолкал ряды, приказывая:

— Товарищи, спокойно, арестуйте его и уведите в управу. Там разберемся.

Река неслась играючи, половодье было расцвечено флагами, мелодией «Варшавянки», выпеваемой молодыми и страстными женскими голосами, вчерашние мечтания выстроились на знаменах золотом букв. Ораторы сменяли друг друга на трибунах. В морозном предвесеннем воздухе, напоенном свободой, невероятной, как внезапное цветение маков, перекрывая все иные, трепетала одна нота: конец войне! По улице бродили до поздней зари толпы. На стенах еще догорали плакаты: «Николай отрекся в пользу Михаила, Михаил отрекся в пользу народа».