Виктор Бакинский - История четырех братьев. Годы сомнений и страстей

— А что, — говорили в кучке собравшихся солдат, — ведь и в Писании было сказано про возмущение народов.

— Будя тебе! — ответил другой солдат. — Кабы не затеяли войну… Распутин был чумазая рожа, а и тот говорил: ни к чему стране война! Гиблое дело — эта война, она нужна только генералам: сидя на теплых местечках, детей наплодили, и надо их вытаскивать; ну, и деньги и чины нужны! А уж вору война лучше ярмарки: грабь сколь хочешь! Им она нужна, говорит, а для папы, — они промеж себя царя с царицей называли папой и мамой, — папе, говорит, война погибель! Дождется, говорит, дождется папа красных флажков! От японской войны папа, говорит, чирьями отделался, а тут головы не снесет!

— Ты на Распутина не оглядывайся, — сказал третий солдат, свертывая громадную самокрутку. — Хорошая была царская собака, костогрыз! С придворными курвами и с самой царицей спал.

— А тебе жалко?

— Всей Расее позор!

— Позор — полбеды. А вот от Кшышынской, царской канарейки, был государству разор! Говаривали: имеет вкус к царскому телу. Сперва с самим папой, а потом с великим князем Сергеем Михайловичем любовь крутила. Она с этим князем полмиллиона хапнула! А с каких сумм? Этого на театре не вытанцуешь! Князек артиллерией ведал, да на фронте снарядов нет, от германских пуль солдат гнилой картошкой отбивайся, а у балеринки тем часом под Ярославом имение выросло да жемчуга на шее, а им цена двести пятьдесят тысяч рублев!

— А тебе откуда известно? Ты не из царской ли псарни?

— В дворцовой охране был, наслушался. Да царская монополька сгубила. Напился, наболтал чего-то и марш-марш под немецкую шрапнель. Дорожка укатанная!

Подошел солдат-киргиз:

— Нас офицер ругала: «Карсак — черт, скула!» Теперь вся равна: русская, калмык, киргиз, чуваш…

— Яман офицер, — сказал кто-то.

— «Ваше бла-а-родие!», «Шапки долой!». На-кось, выкуси!

— Ой, братцы, до бабы соскучал, спину ломит!

— А все равно воевать велят. Наш поручик Христом-богом молит: «Ребята, царя спихнули, это счастье… А родину — неужто теперь немцам отдадим!»

— Долдонит!

— Не бреши. Большая выходит загвоздка!

— Солдатские комитеты решат. Загорелся костер, ой жарко ему гореть!

— Помещики широким задом на земле сидели. Попущают им красного петуха!

— Землю возьмем.

— Пахать разучились.

— А этот где — из дворцовой команды? Небось при дворце ряшку наел?

— Оставь его. Он по бабе скучает.

— Все скучают.

— Распутина вспомнил! Святого старца!

— А Сухомлинов, продажная шкура, лучше был?

— Всех на одном дереве… Никому теперь с народом не справиться, никакой Родзянке!..

— Или ты Родзянку в бабы произвел?

— Баба и есть. Из буржуазов он. Нет, теперь им с нами не совладать. Говорю тебе: зачалась буря-пожар, большое полымя!..

…Для братьев Гуляевых тоже настала свобода: школа заброшена, городовых бояться не надо. Батя выбран в Совет и в какой-то комиссариат, заправляющий целым районом. Комиссариат заседал сутки напролет в доме, где помещались прежде артисты разъездного цирка.

Алешкин идол войны, слепленный в теневой стороне двора, расползся от весеннего тепла, оплыл; однако глазищи были точно живые, смотрели злобно, и весь он стал страшнее прежнего. И было дивно, что дворовые мальчишки его до сей поры не разрушили.

Весна — время переменчивое: ветры, почерневший снег… На Волге, над толщенным льдом — студеная вода. По городу люди двигаются чуть разомлев, и кто кутается еще по-зимнему, а у кого пальто легкое и нараспашку.

Три брата шли по улице. На углу — пролетка, кучер в тулупе, широкий в заду и восседает на козлах, как царь. Вовка не удержался:

— Извозчик, свободен?

— Свободен, — отозвался тулуп, не поворачивая головы, и чуть тронул вожжи.

— Да здравствует свобода! — звонко крикнул Вовка и проворно отбежал в сторону. Тулуп пригрозил кнутовищем и густо вслед:

— Безотцовщина! Пораспущались, босяки!

Санька с Алешей были уже далеко, и Володя не стал их догонять. Он загляделся на одинокую лошаденку, которая, без узды, чуть пошатываясь и вроде пританцовывая, пересекала улицу. Не из цирка ли сбежала? Володя подошел, и она посмотрела на него смеющимися глазами. Он погладил ее по гриве и, эко чудо, лошадь — пьяная! Вовка догадался, что где-то разгромили винный склад.

Он свернул за угол и увидел подводы, на которых стояли ящики.

— Это что, дяденька? — спросил он у солдата.

— Вот реквизировали склад у спекулянта. Везем в комиссариат.

— Склад-то далеко?

— Да вон за углом.

Из склада вытекал темно-красный ручей. Какой-то старик, присев на корточки, пил из него пригоршнями. Из подвала выбежал парень, недурно одетый, с большим красным чемоданом в руке, и, кренясь под тяжестью, но ускоряя шаги, юркнул в подворотню.

Чемодан мелькнул перед Вовой и пропал во дворе. Вовка остановился посреди двора, озираясь. По лестнице спускался тот же франтоватый человек, но уже без чемодана. Это был Горка.

— Ты чего, шкет, потерял здесь?

— Ничего.

— По улицам собак гоняете, комиссаровы щенки?

— Темный элемент! — огрызнулся Вовка.

— Ах ты… — Он сделал Вовке легкую смазь и пошел со двора. И сразу исчез, точно сквозь землю провалился.

А потом Вова слонялся по улицам… Навстречу отец и дурачок Афоня с красной повязкой на рукаве.

— Здравствуй, Вова, — сказал отец.

— Ты пожарник? Или казак с плетью? — сказал Афоня.

— А что у тебя за красная повязка?

— Король нищих! Кара-барасом, пойдем за квасом. Огонь! — закричал Афоня и лег, пряча голову за водосточную трубу, протянув руки, будто целясь из винтовки.

— Ну, полно, — сказал отец и поднял Афоню. — Никто не стреляет.

— А меня дразнить не будут? — сказал Афоня, поправляя шапку, налезшую на лоб.

— Не будут, Афоня.

— «Сиять огнем сво-их лу-чей!» — запел Афоня и побежал вприпрыжку.

Саня с Алешкой не успели свернуть на Артиллерийскую, как уловили гул толпы. Это была слитная толпа, дышавшая одной общей глоткой, и лицо у нее было общее, как застывшая маска, бесчувственное, жестокое, без всякого выражения лицо. Братья бросились вперед, старший, опережая среднего, в неистовом рвении, распиравшем грудь.

Наконец Санька увидел несчастную цель толпы, жертву: спотыкающегося на булыжной мостовой, выдохшегося Машеньку — и кинулся бегущим наперерез. Сторукая толпа смахнула его, отбросила на тротуар. А Мордухай упал на мостовую, и его не видно было между топочущими ногами. Санька, ошалелый, с разбитыми скулами, рванулся вновь, и чудище с застывшей маской вместо лица вновь отбросило его.

Алексей — раздутые ноздри, тяжелое дыхание — стоял неподвижно, вцепившись в деревянный столбик, отделявший тротуар от мостовой, но только стоял и смотрел. Быть может, он знал и понимал детским умом больше, чем его старший брат.