Виктор Бакинский - История четырех братьев. Годы сомнений и страстей

Ходил слух: она собирается замуж за одного лихого казака из станицы Червленной; она не подтверждала этот слух и не опровергала.

— Все может статься, — сказала она и посмотрела из-под темных ресниц. Лукавства в ней было много, да оно, пожалуй, сидит и в каждой женщине, сознающей свою красоту.

Ах, господи, как хороша! Вот так схватил бы ее со всеми ее монистами, с этими стройными ее ногами, и белой шеей, и всем соблазном, который и есть — вся она, с головы до пят, и унес в свои комнаты… Если бы он купил здесь дом и зажил казацкой жизнью, то на него привыкли бы смотреть не как на чужого… Сколько раз он об этом думал с первых дней своего приезда в станицу!

В Старогладковской его ждали два письма от Сережи — они были написаны еще в середине июля, одно вслед за другим, в ответ на письма Льва. Пока Лев Николаевич читал, лицо его все более омрачалось. Первое из писем представляло собой непрерывную цепь откровенных шуточек и — пусть добродушных — насмешек. Братец, этот великий иронист, как видно, дал себе полную волю. Письмо начиналось словами удивления по поводу того, что Лев обратился с просьбой взять на себя управление Ясной в одно и то же время к нему, Сергею, и к Валерьяну, что обоих должно было поставить в неловкое положение. По этому пункту, как и относительно своего долгого молчания, Сережа имел определенный ответ: как не предоставить дело Валерьяну, прискакавшему за сто верст ревизовать старосту Андрея, имея в виду, что Валерьян более терпелив и лучше справится?.. И отчего ему, Сереже, и не помедлить было с ответом, зная» что тетенька Татьяна Александровна, «наш медиатор», обо всех принятых решениях и делах уже сообщила Льву?

Но если Сережа в чем развернулся во весь размах, так это в насмешках над чувствительными «цидульками» Льва к тетеньке Ергольской. С чем только тут не было сравнения! С тирадами из m-me de Genlis, которые-де Лев выписывает и посредством них расточает тетеньке свои нежности, «дусёры», хотя эти заимствования «шиты белыми нитками»; с «Новой Элоизой» Руссо: по сентиментальным письмам Левона к тетеньке сразу видно, что он знает «Новую Элоизу» наизусть, и можно лишь удивляться, зачем он просит прислать ему первый том этого романа?

«Послушай, я право люблю старуху тетку, — продолжал Сережа, — но, убей меня бог, Тэмар ман девело, как говорят цыгане, в экстаз прийти от нее не могу; не знаю, разве разстояние производит такое странное действие, что можно шестидесятилетней женщине писать письма вроде тех, которые писывали в осьмнадцатом веке друг другу страстные любовники, ибо теперь этак и любимой особе не напишешь… Ну, брат, видно Николенька правду сказал, что у вас здесь в Азии голодуха на женщин. Тебя просто за 5000 верст берет».

Далее Сережа позволил себе — опять же в оправдание своего долгого молчания — посмеяться над тем, что письма Льва к нему, к Митеньке, Дьякову, Перфильевым и еще кому-то из общих знакомых «все были одного формата, одним манером свернуты, слог в них был почти во всех один и тот же, обороты фраз одинакие» и что, следовательно, письмо к нему, Сереже, было «вовсе не письмо, а какой-то циркуляр вроде тех, которые Щелин — тут Сережа имел в виду крапивинского предводителя — посылает дворянам», и написано оно Львом, вероятно, в то время, когда с ним «делаются припадки оригинальности».

Второе письмо Сережи, написанное четырьмя днями позднее, и не из его имения Пирогова, а из Ясной, было продолжением первого. Иронических штучек в нем было поменее. Однако не напрасно Сережа напоминал о некоторых особенностях слога самого Льва, писавшего в связи с заботами брата о конном заводе, что брат «весь в сивом жеребце». Он отплатил Льву. Он и в этом втором своем послании не удержался от разных язвительных нравоучений в том роде, что если уезжать «для поправления своих дел за 5000 верст, то они от этого лучше не пойдут»; что все не так мрачно, если Лев не будет кутить и у него на самом деле «не более 5000 р. серебром долга» (чему Сережа явно не верил) и он «не давал еще векселей на Кавказе», кроме тех, о коих сообщал в связи с поступком «одного благородного черкеса» (в словах о благородном черкесе Садо также ощущалась ирония); и что, наконец, большой дом, который Льву дорог по воспоминаниям, «естьли он простоит без всякого ремонта еще несколько лет (а ремонт оного довольно значительный), действительно будет только годен как сувенир». «Поверь мне, — заметил Сережа тут же, — конный завод дороже твоих сувениров, а я его все таки продам, потому что больше не за что взяться» (у Сережи долгов было еще больше, чем у Льва: «одному Крюкову 5000 рублей серебром да Мите 4000 р. сер. и Митинька едва ли не хуже Крюкова»).

Сережа решительно не одобрял намерения Льва продать деревеньки Мостовую и Грецовку, а вместо этого настаивал на продаже четырех маленьких лесов: Чепыж, овраг Грумонтский, «роща за почтовым двором и круглый березняк».

Были в письме Сережи и соображения, как, не идя против совести, избежать опеки и выиграть время, чтобы уплатить самому жестокосердому из кредиторов, купцу Копылову, и совет не просить денег у Дьякова, старого приятеля Льва. Этот свой совет Сережа подкреплял меланхолическим наблюдением: «Нынче такой век, что ни у кого денег нет, а у кого и есть, то не дают…»

Хотя письмо Льва к купцу Федуркину сыграло свою роль и, по соображению Ергольской, не без помощи Сережи была совершена сделка и Федуркин уплатил просимые восемьсот рублей серебром за лошадей Льва Николаевича, которые, по мнению Сережи, «не стоили и половины» этой суммы, и часть долга Федуркину таким образом была погашена, все это лишь отчасти умалило недовольство Льва посланиями брата. Удивился он и тому, что все его письма тетенька дает читать Сереже.

«Не буду отвечать на его прелестные шуточки по поводу моих писем к Вам… Скажите ему, что удовольствие, которое ему доставили его миленькие шуточки, наверно слабее того неудовольствия, которое я испытывал, читая их». Начертав эти слова в письме к «Ея Высокоблагородию Татьяне Александровне Ергольской», как он обычно адресовал свои корреспонденции к тетеньке, Лев Николаевич вновь предался материальным соображениям. Он излагал их в этом же письме.

Проект Сережи продать леса он отверг. Правда, ему оставался еще молодой осинник… Нет, леса ему были еще дороже большого дома. Или Сережа несколько поколебал отношение его к дорогому сердцу сувениру — большому дому? «Прежде всего Мостовую… затем Грецовку, даже большой дом раньше лесов», — написал Лев Николаевич. Впрочем, он предоставлял Валерьяну, который все же взялся за его дела, поступить, как тот сочтет нужным. Ему просто грезились те четыре тысячи рублей серебром, получив которые, он мог тут же покончить с долгами.