Виктор Бакинский - История четырех братьев. Годы сомнений и страстей

Он стал думать о братьях. О странностях Митеньки нечего было и говорить. А Сережа с его цыганкой? Неужто никого лучше этой цыганки свет не родил? А Николенька? Даже и Николенька, кажется, поглупел от долгой военной службы на Кавказе.

Вошел, гремя костылями, Лукашка, можно сказать, первостатейный песенник, привел с собой другого известного в станице песенника, казака средних лет Максимова. Но они не петь пришли. Навестить Лукашкиного дядю и его постояльца.

— И все-то вы пишете, — сказал Лукашка, показывая, что он, грамотный человек, уважает занятия письмом. — Непохожий вы на других…

— А разве все должны быть одинаковы? — спросил Толстой.

— Непохожему трудней, — ответил Лукашка, и Лев Николаевич подивился его сметливости, да и мудрости.

Как бы то ни было, и Лукашка, и молчаливый Максимов, и Башлыков, и некоторые другие из местных, не говоря о Епишке, тянулись к нему, Толстому. Отчего бы?

Очень скоро по возвращении в станицу он угодил на дежурство, суетливое дежурство накануне смотра, который производил командир 20-й артиллерийской бригады полковник Левин. На этот раз у него не было никакого желания, чтобы рука его была пожата рукой полковника. Видно, некоторые противоречия юности навсегда уходили в прошлое. Но два противоположных желания — уйти в отставку и дожидаться офицерского чина — все еще боролись в нем.

Смотр был как смотр, солдаты стояли в каре, по команде вытягивались в струнку, офицеры подскакивали к вышестоящим, те — к полковнику, поместившемуся на возвышении, и докладывали… Гремел барабан…

Смотр кончился, у Льва Николаевича было одно желание — спать.

— Какое у тебя впечатление от смотра? — спросил Николенька.

— Дурацкое зрелище.

— Какое, какое?

— Дурацкое, говорю.

В этом его ответе заключалась суть дела. Войну он осуждал, но и в будничной военной службе не находил ничего привлекательного. Так что же, помимо литературного труда, оставалось? В иные дни он шел «по всем путям», полностью оправдывал свои минутные увлечения и даже вспоминал о них с удовольствием, говоря себе: приятно выйти утром от женщины; жизнь есть жизнь — со всеми ее приманками; в конце концов, и физические наслаждения имеют свои права.

День рождения стал для него днем подведения итогов. Итог был противоречивый. Тут были и сомнения, и надежды, и вопросы… Двадцать восьмого августа, в обычный для записей вечерний час, он занес в дневник:

«Мне 24 года; а я еще ничего не сделал». Сознание подсказывало ему, что он не совсем справедлив к себе. И он приписал: «Я чувствую, что недаром вот уже 8 лет, что я борюсь с сомнением и страстями». И снова тот же вопрос: «Но на что я назначен? Это откроет будущее». В эту минуту он не думал, не предвидел, что тот же вопрос, то с длинными, то с короткими перерывами, он станет задавать себе на протяжении всей своей долгой, полной исканий, радостей и нравственных мучений жизни.

Едва отпраздновали день рождения, едва миновала ночь, пришло ошеломляющее письмо от Некрасова. Лев Николаевич, внутренне сжавшись, окинул его взглядом только после перечитал внимательно.

«Милостивый государь! — писал редактор «Современника», — Я прочел вашу рукопись (Детство). Она имеет в себе настолько интереса, что я ее напечатаю. Не зная продолжения, не могу сказать решительно, но мне кажется, что в авторе ее есть талант. Во всяком случае, направление автора, простота и действительность содержания составляют неотъемлемое достоинство этого произведения. Если в дальнейших частях (как и следует ожидать) будет поболее живости и движения, то это будет хороший роман. Прошу Вас прислать мне продолжение. И роман ваш и талант меня заинтересовали. Еще я посоветовал бы вам не прикрываться буквами, а начать печататься прямо со своей фамилией. Если только вы не случайный гость в литературе. Жду вашего ответа. Примите уверение в истинном моем уважении. Н. Некрасов».

Какое прекрасное письмо! Какой милый человек! Он долго не мог отделаться от впечатления. Значит, не зря старался… Усилия, надежды, мечты — не напрасны. Есть в мире радость. И не придает ли радость величия, душе?! Вот так и находишь себя, и это чувство ни с чем: не сравнишь! Он был полон возвышенного и таинственного спокойствия духа, ощущения своего «я». Смущало лишь одно: в письме редактора не было ни слова о деньгах. Первым побуждением было ответить тотчас, но он прособирался целых две недели. И наконец написал. Конечно, он очень обрадовался, тем более что это мнение о романе «первое, которое я о нем слышал», писал он. И тут же, однако, оговорился: «Несмотря на это, повторяю просьбу, с которой обращался к Вам в первом письме моем: оценить рукопись, выслать мне деньги, которые она стоит по вашему мнению, или прямо сказать мне, что она ничего не стоит».

Он не уверен был в продолжении романа и не скрыл этого от редактора: «Принятая мною форма автобиографии и принужденная связь последующих частей с предъидущей так стесняют меня, что я часто чувствую желание бросить их и оставить 1-ую без продолжения». Он упорствовал в нежелании назвать себя и сообщил все тот же адрес: «…Графу Николаю Николаевичу Толстому с передачей Л. Н.», заставив Некрасова решить — да и сообщить о том Тургеневу, — что граф Николай Николаевич Толстой и есть автор романа, а мифический «Л. Н.» — маневр, маскировка, бог весть для чего придуманная.

Миновал месяц ожиданий — и вот второе письмо от Некрасова. Видно, что запроса о деньгах тот еще не получил. Об этом деликатном предмете в письме редактора и на сей раз не было ни словечка. Были новые похвалы. По прочтении рукописи в корректуре для девятой книги «Современника» Некрасов нашел, «что эта повесть гораздо лучше, чем показалась с первого раза». «Могу сказать положительно, что у автора есть талант», — писал он. И тут же — две просьбы: прислать продолжение, если оно есть, и, хотя он догадывается, «сказать положительно имя автора повести… Это мне нужно знать — и по правилам нашей цензуры».

И вновь Лев Николаевич стал с нетерпением ждать почты — ответа Некрасова на его недвусмысленное требование оплатить рукопись. Пока что он получил восьмую книгу «Современника» и в ней прочитал повесть, похожую на его «Детство». Она называлась «История Ульяны Терентьевны», и под ней стояла подпись: «Николай М.». Этот автор также утаил свою фамилию. Забавно! Что ж, повесть была недурная, и тоже семейная хроника, но, подумалось Льву Николаевичу, неосновательная. Обилие общих мест, внешних описаний. А идеи, а цель, нравственная цель? И тут много неясного. Лев Николаевич верил и радовался, что своей вещи сумел придать характер живой непосредственности.