Виктор Бакинский - История четырех братьев. Годы сомнений и страстей

Лев Николаевич писал «Набег» с чувством необъяснимого страха. Возможно, тут было, как и у Сережи, опасение выступить с вещью, недостойной автора «Детства». И, как в недавнюю пору усилий над «Детством», он продолжал вносить поправки в то время, когда рукопись переписывалась главка за главкой.

Одним из главных действующих лиц «Набега» оказался Хлопов, фамилия которого отчасти напоминала о Хилковском. И у Хилковского были недостатки, да они не имели значения. Они могли лишь затемнить образ. Хотелось, чтобы Хлопов был прост и непосредствен. Чтобы он олицетворял суровую верность долгу, трезвый взгляд на войну и этим оттенялось своекорыстие, тщеславие, позерство других офицеров. И кажется, цель была достигнута. О, Кавказ очень много дал ему для понимания природы людей и внутренних пружин, двигающих ими!

Слова Хлопова выражали, пожалуй, главные мысли рассказа. Лев Толстой перечитал строки:

«…Да мой совет лучше не ходить. Из чего вам рисковать?..» «И чего вы не видали там?.. Хочется вам узнать, какие сражения бывают? прочтите Михайловского-Данилевского «Описание войны» — прекрасная книга: там все подробно описано…» «Ну, так что же? вам просто хочется, видно, посмотреть, как людей убивают?.. Здесь, батюшка, никого не удивишь». «Нет, это не значит храбрый, что суется туда, где его не спрашивают…»

«Зачем вы здесь служите?» — сказал я.

«Надо же служить, — отвечал он с убеждением. — А двойное жалованье для нашего брата, бедного человека, много значит».

«То-то я и говорю: молодость! — продолжал он басом. — Чему радоваться, ничего не видя! Вот, как походишь часто, так не порадуешься. Нас вот, положим, теперь 20 человек офицеров идет: кому-нибудь да убитым или раненым быть — уж это верно. Нынче мне, завтра, ему, а после завтра третьему: так чему же радоваться-то?»

Чтение несколько успокоило его. Да, это и многое другое написано хорошо и выражает то, что он и хотел сказать.

Лев Николаевич и Хилковского втянул в работу, и двадцать четвертого декабря, в сочельник, переписка со всеми поправками была окончена; рассказ получился, по мнению Толстого, недурным. Через два дня он отослал его с письмом к Некрасову. Он извинялся, что рукопись выглядит уродливо и нечисто, но не преминул выставить свои требования: «…не выпускайте, не прибавляйте, и главное, не переменяйте в нем ничего. Ежели бы что-нибудь в нем так не понравилось вам, что вы не решитесь напечатать без изменения, то лучше подождать печатать и объясниться. Ежели, против чаяния, Цензура вымарает в этом рассказе слишком много, то пожалуйста не печатайте его в изувеченном виде, а возвратите мне». Читателю он своего имени и на этот раз не открыл, упрямо поставил только инициалы: Л. Н.

«Против чаяния» должно было показаться в Петербурге наивностью. Автор и представления не имел, в какую цензурную мясорубку должен будет попасть его рассказ!

Оставались считанные дни до начала похода, и Лев Николаевич, «для образования слога», как он любил выражаться, засел за стихи. Он написал их довольно много. Среди них были и лирические, романсные:

Он нередко приходил к мысли, что литература, а тем более стихи — пустяк (исключение он делал только для «Романа русского помещика»), много полезней выработать устав и план хозяйства, но все же был требователен и к поэтическому роду занятий.

Он был очень доволен, что окончил рассказ до похода. Кто знает, что случится. Он может быть убит или тяжело ранен. Лучше быть убитым. Мгновениями он не сомневался, что будет ранен или убит. Пришло знакомое чувство: все казалось мелким, ничтожным пред лицом почти неизбежной гибели. У него не было тяжелого панического чувства, а только удивление: неужели весь он исчезнет? Он вновь готовился к смерти, дабы не быть застигнутым врасплох, не испугаться; как и прежде, он желал одного: встретить смерть без страха, без содрогания.

Праздник есть праздник, к тому же Хилковский только что был произведен в подполковники, и тридцать первого декабря с утра у Хилковского начался кутеж. Пили портер, шампанское, жженку, играли в преферанс. Так и Новый год встретили. Кутеж продолжался до глубокой ночи.

Ранним утром первого января 1853 года в составе Чеченского отряда выступили в поход, но офицеры были еще хмельные. Небо было чистое. Зимнее багровое солнце бросало сквозь деревья и кусты длинные прозрачные лучи. Но офицерам было не до всего этого. Едва добрались до станицы Червленной, снова стали пить. И то же продолжалось в Грозной.

Николенька что-то кричал и размахивал руками, он стал просто невменяемым, но, едва передохнув, вновь начинал пить. Запомнившийся с первой встречи Костя Тришатный, некогда прибывший на Кавказ тянуть лямку, чтоб удовлетворить кредиторов — своих собственных и брата Льва, — бегал взад-вперед, и глаза у него были безумные. Алексеев не показывался вовсе; скрывался и штабс-капитан Кочкин, знакомец Льва Толстого, — возможно, опасаясь, как казначей, за бригадную казну. Шум, гам, неразбериха.

Стихия кутежа захватила и Льва Николаевича. Хотелось, как и другим офицерам, забыть о войне, о походе, о том дурном, что роковым образом направляет его жизнь. Но попытка забыть дурное в свою очередь порождала дурное, и он сам не заметил, как схватился с прапорщиком Яновичем, этим рыжим добряком, тоже пьяным, и крикнул ему:

— Мальчишка! Дурак!

— Сам ты дурак! — по-детски капризно отвечал Янович. — Ну что ты ругаешься?! Что ругаешься?!

— Нет, это ты ругаешься, как пьяный солдат! И это не может так кончиться! Ты мне чуть палец не сломал!

Янович смотрел на него исподлобья, как бы окончательно разобиженный. Он не испугался угрозы, а скорей изумился. Самое скверное было, что при этой безобразной сцене присутствовали внезапно отрезвевший брат, Кнорринг и офицеры Тенгинского полка, принимавшего участие в походе. И еще девки какие-то, потаскухи… Пребывание в Грозной всегда означало для офицеров безделье, пьянство и разврат. А все лошадинообразный Кнорринг. С него и началось. Это он притащил портер, и ко всему выпитому еще прибавилось…

Вечером Толстой пытался сесть за столик, немного пописать, но ничего не вышло. Какое может быть писание при этой безалаберной жизни?! — подумал он. Завтра извинюсь и его, Яновича, заставлю извиниться. А если не захочет, то — дуэль. Ему стрелять первым. А я — я не стану стрелять.

Ему даже пришло в голову, что дуэль может скверно отразиться на служебной карьере Яновича. Жаль, черт возьми, подумал он.

Утро было такое ясное, чистое — оно совсем не располагало к дуэли, к убийству. Он подошел к Яновичу; не обращая внимания на присутствующих, сказал, хоть это и было ему тяжело: