Виктор Бакинский - История четырех братьев. Годы сомнений и страстей

Лев Николаевич заранее радовался встрече с близкими. Но более всего хотелось поскорей сесть за стол с пером в руке. Если в его жизни и есть что-то постоянное, всецело согласное с его совестью, вечно и настойчиво зовущее, то это его писательский труд. В нем сидела какая-то одержимость. Как в пору писания «Детства». Сесть и писать. В этом его счастье. Истинный смысл жизни. Все остальное — служба, чины, награды — химера. И поскорей продолжить «Отрочество».

Опыт говорил ему: о том, чтобы одним махом развить и обработать повесть, нечего и помышлять. Ах, все равно. Гони давай! Гони!..

И кони примчали. Пока он ехал, его сопровождал рой привычных мыслей: мировой порядок, непостижимо прекрасный, существует вечно; душа бессмертна, и если ее влечение приходит в столкновение с требованиями плоти, то верх должно брать влечение души; единственное средство быть счастливым, это довольствоваться тем, что у тебя есть, и делать людям добро.

Он было устроился на квартире, но вспомнил о той, что снимал в прошлом году, — и переехал на старую, в Кабардинской слободе. Там хорошо было трудиться, писать.

Лев Николаевич и на этот раз встретил в Пятигорске добрый десяток знакомцев из офицерской среды. В их числе Кампиони. Этот был прост в обращении, но фат, самодовольный фат со смазливой физиономией. После Толстой его изобразил в «Казаках» в лице Белецкого. Но и тут вымысел, а может, и смерть Кампиони заставили кое-что изменить. А пока изо дня в день, не жалея сил, он писал «Отрочество».

А Пятигорск тот же: улицы уходят вверх, дорога по бульвару — вверх, к Елизаветинской галерее, как бы вписанной между Машуком и каменистым холмом. В низине разбросаны одноэтажные домики Кабардинской слободы, блестит, освещенный солнцем, словно покрытый слюдой, Подкумок. И так же немыслимо манят к себе Эльбрус и снежные вершины Кавказского хребта, уходящие влево. Машук покрыт кустарником и зелеными деревцами. Вблизи от Елизаветинской галереи — знакомый каменный грот. Грот небольшой, выдолбленный в скале. Внутри — каменная скамья. А повыше грота — беседка «Эолова арфа» с натянутыми струнами. Отсюда виден Бештау (Пятигорье) с его острыми вершинами. Бештау и Машук как бы глядят друг на друга. Соседи.

В Пятигорске все дышало Лермонтовым, напоминало Лермонтова. Прошло двенадцать лет после смерти автора «Героя нашего времени» и статей Белинского о его романе и стихотворениях, а слава Лермонтова все росла, и все больший круг людей узнавал о нем. И вновь думалось об этом человеке, о судьбе его романа, его стихов…

Маша и Валерьян Петрович встретили Льва весело и дружелюбно, и только. Маша пустилась в светскую жизнь. Она была оживлена и очень хороша собой. Наряды, прогулки, концерты, светская болтовня — только это ее и занимало. И мог же ей понравиться такой пустой человек, как Кампиони! А вот для него, брата, ни у сестры, ни у зятя не нашлось душевного словечка. И это после двух лет разлуки! Неужели он ничего в их жизни не значит?.. Он страдал от этой холодности и с горечью возвращался к мысли, что его никто не любит, хоть они не урод, не невежда и не дурак. Впрочем, ему пришла догадка, что он просто не для их круга. Так же как не для офицерского круга.

Ему особенно бросилась в глаза эта холодность сестры во время концерта Элизабет Кристиани, гастролировавшей здесь. Кристиани была известная виолончелистка, с успехом дававшая концерты во Франции, Германии и России. Для нее написал свою «Песнь без слов» Мендельсон.

— Я ожидал от Кристиани большего, — сказал Лев, сидя подле Маши.

— Ах, что ты говоришь! — досадливо сказала Маша и отвернулась, кого-то ища глазами — должно быть, Кампиони.

— Что бы я ни говорил, я готов и тебя послушать и не отвлекаюсь в эту минуту на сторону, — ответил он.

Но Машу не тронули его слова. И все же он каждый день бывал у Маши и порой проводил в ее обществе полдня или вечер.

Он по-прежнему замечал, фиксировал свои недостатки: позавчера хвастал, а вчера слишком много ел и пил, а сегодня… И еще его мучили расходы; денег оставалось мало, всего-навсего двадцать восемь рублей, и он вынужден был подсчитывать каждую мелочь: пил и издержал шестьдесят две копейки; Алешка издержал семьдесят пять копеек на сапоги, двенадцать за серные спички и двенадцать за свечи, пятьдесят за щетку… И так далее. С Николенькой встретились так, как будто и не расставались.

— Ну-с, что мы сочинили? — сказал, медленно притворив за собой дверь, Николенька.

— Кончил «Отрочество», — неуверенно ответил Лев.

— Знаем мы это «кончил»! Морщимся, вздыхаем и садимся переписывать одну главу, другую… А это что такое?

На столе лежали «Давид Копперфильд» Диккенса, четвертая книга «Эмиля» Руссо и «Записки охотника» Тургенева — отдельное издание.

— После «Записок охотника» трудно писать, — сказал Лев.

— Я это слышал от тебя. После тебя тоже трудно писать. Почитай мне.

Лев уселся напротив и, держа перед собой листы, одним духом прочитал главы «Гроза» и «Новый взгляд». В «Грозе» на протяжении трех-четырех страниц решительно изменялись самый облик живой и мертвой природы, ее душа, что ли, а с нею и душа мальчика: от неопределенного предчувствия и нетерпеливого ожидания к гнетущему и страшному, а затем — к светлой радости. Тут была достигнута в описании некая высшая гармония физического и духовного и вместе с тем — разительные контрасты. Тут были краски, которые хватают за сердце и потрясают воображение. О, пока читал, он пережил все вновь: и приближение грозы, и то, как она разразилась… и всю гамму, всю пропасть чувств мальчика — тоски, обреченности, гибельности и обновления… И страшные подробности. Еще не было в тексте слов «холодный ужас», «лошади настораживают уши» и некоторых других, которые были вставлены позже, но уже была фигура этого нищего в рубище, с культяпкой вместо руки и как бы сметаемого полосой хлынувшего ливня… Не символизировала ли природа с этим темным грозовым небом и затем проснувшимися запахами леса и фиалок человеческую жизнь? Не проходил ли человек в своем бытии все стадии ожидания, страха, отчаяния, радости и надежд? А жалкий изможденный нищий, мелькнувший как привидение, как разящий укор?

Да, «Гроза» была написана отлично, он это и сам почувствовал, и видел по тому, как слушает Николенька. Да он ли это написал? А «Новый взгляд»? Он на обоих произвел меньшее впечатление, что Лев тоже отметил про себя.

— Я думаю, «Отрочество» будет не хуже «Детства», — сказал старший Толстой.

На лице его была печать сожаления, смущения, что ль? Он и смотрел куда-то вбок. И Лев понял брата. Николенька не способен завидовать, нет. Но и он мог бы… Да кто мешает ему? Если бы он трудился так, как я… — подумал Лев.