Виктор Бакинский - История четырех братьев. Годы сомнений и страстей

— Помни уговор: пятьсот рублей в год и ни копейки больше! — уходя, сказал Валерьян.

Пятьсот, повторил про себя Лев Николаевич. Да я, бывает, живу на десять рублей в месяц! Отослав долг Алексееву, он стал думать о том, что ему никак не обойтись без лошади. Деньги, как и всегда, просились у него вон из рук. Из оставшейся после выплаты долгов суммы можно было выкроить лишь на весьма средненькую лошадку. Он и купил средненькую — за двадцать четыре рубля. На ней торжественно въехал в пышущий зеленью садов Железноводск. И тотчас — на базар. Там добрых полтора часа зорко присматривался к лошадям. И обменял свою каурую лошадку на гнедого жеребца. Потрепал конягу по холке и подумал: вот так бы и жить, не зная забот: кони да псовая охота… Денег на руках оставалось всего-то ничего. И он вновь строго экономил, подсчитывая гроши: «На булку — 10 коп., за арбуз — 5 коп.»…

На том же месте, у помещения ванн, где год назад разговаривал с Европеусом, словно призрак былого — тонкая стройная фигура, милое детское лицо, большие голубые глаза… Где-то он видел этого красивого человека. Где-то… Где-то… Оба замедлили шаг. Сверстник, унтер-офицер с Георгиевским крестом на груди, остановился, сказал:

— Здравствуйте. Мы, кажется, знакомы.

— Мне тоже кажется. — Он протянул руку.

— Встречались в Москве. В разных гостиных. В каких именно, не помню. Возможно, у Горчаковых… Моя фамилия Кашкин. Николай Сергеич.

— Кашкин! — сказал Толстой, пристально вглядываясь. Это был тот самый Кашкин, который пострадал вместе с Петрашевским и Европеусом. — Я помню вас. Вы приезжали в Москву из Петербурга. Не заметить вас было трудно. Но в прошлом году мне говорил о вас Европеус. Как я понял, вы были с ним дружны.

— Да, конечно. Нас соединяет нечто большее, чем дружба.

— Я понимаю.

— Может, нам зайти в ресторацию? По пути я переоденусь в штатское.

— Видите ли, — сказал Толстой. — Видите ли… Какие там ресторации, когда у меня ни гроша в кармане!

Кашкин улыбнулся, и в этой улыбке промелькнуло что-то от прежнего светского человека.

— Когда мы встречались в московских гостиных, мы оба были в лучшем положении. Но не извольте беспокоиться. У меня есть чем расплатиться.

— В моей тогдашней жизни было слишком много безнравственного, — сказал Толстой.

Кашкин внимательно посмотрел на него.

— Я думаю, и в моей тоже.

В ресторации они все же не раз и без особых сожалений вспомнили свою безнравственную московскую жизнь. Щеки Кашкина раскраснелись. Голубые глаза с неизменным выражением детской доброты, вдумчивости и серьезности заблестели. Незаметно для себя Кашкин и Толстой перешли на «ты».

— Возможно, это была необходимая ступень в жизни, — сказал Кашкин.

— Для меня это была ложная ступень, — твердо сказал Толстой. Посмотрел на Кашкина и добавил: — Я вспомнил: однажды я видел тебя с цилиндром в руке, в белом жилете, вокруг шеи черный шарф. Волосы длинные, свисают по обе стороны пробора, Ты нравился нашим светским дамам.

— Сейчас я не тот. Да это и неважно. Теперь это всего лишь воспоминание. Ты и сам понимаешь: у меня были свои дела и заботы.

Кашкин расплатился, и они вышли в прохладу ночи, под ярко пылающие звезды и далеко простиравшийся Млечный Путь, словно бы шагнули в мироздание. Пахло гвоздикой, жасмином и теплыми травами, источавшими медвяную сладость.

— Как хорошо чувствовать себя свободным, на миг забыть, что ты солдат и должен вытягиваться перед каждым встречным офицером. Я чувствую прилив сил. А был момент, когда мне показалось, что я сломался, — сказал Кашкин.

— Сломался? Я представляю себе…

— Ты думаешь, в момент, когда должна была свершиться казнь? Нет… В тот час мне было как бы все равно… С самого ареста — а это было в ночь на двадцать третье апреля сорок девятого года — и заточения в Трубецком каземате Петропавловской крепости я покорился судьбе. Конечно, когда за мной прислали в родительский дом — мы жили на Владимирской улице, в доме генеральши Берхман, — когда ночью прислали за мной жандармского офицера и я надевал свой вицмундир, — в голову не могло прийти, что меня ждет долгое заточение и я буду приговорен к смертной казни через расстреляние. В то время я служил младшим помощником столоначальника азиатского департамента министерства иностранных дел и мне было девятнадцать лет.

Голос Кашкина стал глуше, и Толстой поубавил шаг, взял товарища за локоть.

— Надо ли вспоминать, растравлять себя?

— Ничего, — ответил Кашкин. — Я справлюсь. Зачем все это должно оставаться в тайне? Иногда мне кажется, что событиями управляет случай. Я мог оказаться очень далеко от Петербурга и от всей этой истории. Мой начальник граф Борх предлагал мне место вице-консула в Данциге. А лицеист первого выпуска и товарищ Пушкина Ломоносов готов был хлопотать о назначении меня первым секретарем посольства в Бразилии. Но оба предложения я отклонил. Я увлекся политическим учением Фурье, сблизился с известным тебе Европеусом, со Спешневым, Ахшарумовым…

— Европеус говорил, что Петрашевского ты почти не знал, а судили тебя с ним вместе.

— Это неверно. Мы образовали отдельный кружок и собирались у меня, но с Петрашевским я был знаком. А попал к нему на его «пятницу» случайно. Петрашевский однажды пригласил меня, но я собирался в тот день на бал к графине Протасовой. Это было ровно за две недели до ареста. Восьмого апреля. Графиня заболела, бал был отменен. И тогда я поехал к Петрашевскому. За квартирой Петрашевского уже велось наблюдение. Да и за моей, конечно. Мы были неосторожны, потому что не видели особенной крамолы в наших собраниях. Мой сосед Николай Михайлович Орлов предупреждал меня. Он говорил: в окна видно, что гостей у вас собирается много, но вы не играете в карты, а читаете книги, что-то обсуждаете, и на это наверное обратят внимание. В крепости я в полном одиночестве пробыл восемь месяцев… И все допросы, допросы… Я не видел родных, не знал, что делается в России и вне ее. Через два месяца после ареста мне разрешили переписку с матерью и отцом, но я должен был отвечать на письма родителей, главным образом матери, на оборотной стороне ее письма. Что ж, это помогло сохраниться нашей переписке, хотя бы и прошедшей через руки жандармов. От тюремщиков я не слышал ни звука о том, что происходит на белом свете. И только однажды, когда с крепости стали раздаваться один за другим пушечные выстрелы — а этих выстрелов было множество, — я пристал к дежурному офицеру: «Скажите же, в чем дело?» Он так угрюмо посмотрел, сказал: «Неужели не понимаете, что нам не разрешено с вами разговаривать?» Но все же он ответил на мой вопрос. Выяснилось, что за время моего заточения в крепости наши войска успели войти в Венгрию и подавить движение, которое добивалось свободы.