Виктор Бакинский - История четырех братьев. Годы сомнений и страстей

Бедный Николашенька. Отец взвалил на его мальчишеские плечи всю тяжесть своих мучений и своего отчаяния.

— Понимаешь, дружок, — говорил отец за вечерним чаем, — я мог бы уйти к белым, потому что там много моих друзей, но дело их исторически проигранное. Я мог бы пойти воевать против немцев, поскольку защита России — святой долг. Я мог бы предложить свои услуги новой власти — терять мне нечего, если они возьмут меня. Я мог бы эмигрировать, все-таки я бывал в Европе. Но я ничего не могу выбрать, я бессилен, мой мозг плавится от всех этих мыслей. Это сплошной хаос, а я привык к ясности. Я должен считать дело правильным, если решил посвятить ему жизнь.

— Я уже стар, чтоб круто менять свою судьбу, — продолжал Осип Игнатьевич. — Главное, нет у меня идеи, центральной идеи, чтобы я пошел ради нее на все. Посмотри, как поредела наша улица. Один убит белыми, другой — красными. Все мои компаньоны расстреляны как заложники. Наверно, теперь моя очередь.

— Может, обойдется, папа, — говорил Николашенька.

Как-то вечером к Осипу пришел старик: шапка надвинута на лоб, лицо обернуто каким-то грязным шарфом, одни глаза открыты — смотрят настороженно из-под лохматых бровей.

— Вы ко мне?!

Тот сдернул с лица шарф, и Осип узнал его:

— Ба, Федор Архипович, какими судьбами?

— Т-ш, — Лариков-старший приложил палец к губам. — Теперь я Иван Иванович Тетюшкин, ясно? Запомните, Иван Иванович Тетюшкин, инвалид мировой войны.

— Заходите, Иван Иванович, рад вас видеть. Я живу как в пустыне, от людей уже отвык. Чайку?

— С удовольствием.

— Маруся, накрой, пожалуйста, на стол.

— Как живешь, Осип? — Лариков сел в кресло, закурил.

— Грустно, Иван Иванович. Я ни в чем не виню себя, но такая грусть, хоть пулю в лоб.

— Это всегда пожалуйста, — сказал Лариков, — и трудиться самому не надо. Другие похлопочут.

— Как вы, Иван Иванович? Я просто поражен…

— Ха, тем, что я цел и невредим? — Лариков нагнулся и сказал шепотом: — Верные люди спрятали.

— Что же делать, Иван Иванович?

— Бежать надо, Осип. За тем я и пришел к тебе. Хочешь бежать со мной?

— Куда бежать-то, Иван Иванович?

— Сначала к белым, а после — фью — за границу.

— Я банкрот.

— Осип, ты меня знаешь, кажется? Я слов на ветер не бросаю. И если пришел к тебе, то за делом. Будешь компаньоном.

— Сын у меня. Куда я сына дену?

— Оставишь покамест здесь.

Осип прикрыл глаза. Бросить дом, семью, Россию, думал он, бежать. А кому ты там нужен? Без средств, без славы, эмигрант… А здесь? Здесь расстрел.

Лариков не смотрел на Осипа. Седовласый старик с мохнатыми бровями, крупным носом и твердым подбородком, подчеркивающим властность его натуры, он ждал, казалось, с безразличием. Но маленькая рука его постукивала пальцами по краю стола.

— Осип, времени у нас в обрез. И шансов у тебя больше нет. В любую минуту могут взять. А там ты найдешь себе применение. Знание языков, культура — это тоже капитал.

— Вы читаете газеты? В Европе еще война. В Англии вздулись цены. Во Франции — неизвестно что. И потом кто я? Тень человека. Звук пустой.

— Я жду твоего ответа до завтрашнего вечера, — сказал, поднимаясь, Лариков, — к тебе зайдет мой человек. Если решишься, он укажет тебе место встречи. Послушайся меня, старика. Не губи свою жизнь, Осип.

С утра Осип побрился, надел крахмальную сорочку со стоячим воротничком, галстук, парадный костюм.

— Куда ты нарядился так, милый? — спросила жена.

Осип подмигнул ей, как, бывало, в юности.

— Пройдусь по городу.

С удивлением оглядывали прохожие странного господина, который шел себе не спеша в пальто довоенного покроя, в цилиндре и при галстуке. С подозрением провожали его взглядом красноармейские патрули. Уличные мальчишки сплевывали сквозь зубы: «Смотри-ка, буржуй недобитый».

Осип шел по родному городу, с которым связано столько воспоминаний. Он отрекся от своего будущего, от изгнания, унижений, решил остаться здесь и не прятаться. Он выбрал свой жребий. Примирился. Победил страх. Лицо его разгладилось, он всматривался в город своей юности и своей смерти.

Он постоял возле газеты. «Белый террор»… «Красный террор»… Сводки с фронтов… Он прочитал все это с любопытством постороннего.

Прошел мимо бывшего ювелирного магазина с разбитыми витринами. В глубине сияло зеркало в трещинах. Он остановился напротив. Из зеркала смотрел на него раздробленный образ. Глаза мои не изменились, все другое не мое, подумал он.

Он вышел к пристани. В тумане скользили черные силуэты судов. Радугой расплывались у берега мазутные лужи. Наверху оранжевый диск, точно осколок бомбы. Двое мальчишек прошли невдалеке, лакомясь сочной айвой. Осип узнал братьев Гуляевых.

Из пространства вдруг выплыло перед Осипом лицо девушки. Десятилетней давности встреча, щемяще-нежная и горькая, потому что без будущего. Теперь он подумал, что ужасно как хорошо бы повидать ее, хотя уж той девочки и нет. Но ее образ он тоже оставил при себе.

С пристани он пошел переулками на Артиллерийскую. За углом ему преградили дорогу трое.

— Товарищ, сколько времени?

Осип вытащил часы-луковку на золотой цепочке.

— Пять часов.

— Как тебе нравятся эти часы, Бублик? — спросил один из них с наглой улыбкой.

— Мне больше нравится цепочка, — сказал Бублик. — А что, господин хороший, не поделитесь ли излишком роскоши? По-доброму, без экспроприации и насилия. Вам эти часы ни к чему, а нам пригодятся.

Двое зашли со спины — на всякий случай, если придется господину хорошему рот зажать.

— Часы мне в самом деле скоро ни к чему будут… Только… Разойдись! Стрелять буду. — Осип выхватил зажигалку в форме пистолета. — Сволочи вшивые!

Те юркнули за угол.

— Ишь, цепочка им понравилась. Без насилия, по-доброму, — говорил вслух Осип, успокаиваясь мало-помалу. Вспомнился Лариков. Бежать. Искушение-то какое. Бежать, чтоб отомстить за все свои унижения.

Бежать. Сегодня вечером. Та-та-та. Тик-тик-тик. Стучат часы, как сердце. Та-та-та, — стучит пулемет в десять раз быстрее, чем сердце. Бежать отсюда: от патрулей, арестов, карточек.

И тут он увидел церковь. Ее лазоревую луковку со звездами, крест на макушке. Безотчетно он вошел в церковный двор. Вороны перелетели с дерева на дерево. Тяжелые взмахи крыльев. Взмахи, как всплески. Грозные крики. Крики-проклятия. В церкви пел хор: «Славлю тебя, господи, за все».

— Славлю тебя, господи, за все, — повторил Осип. Он вошел в церковь, снял цилиндр, перекрестился. По стенам горели свечи. На Осипа смотрел с иконы Христос.

Он вышел из церкви с твердым убеждением никуда не уезжать, нигде не скрываться и жить так, как когда-то — когда не было войны, не было расстрелов и не было голода.

Дядя Осип разделся, поцеловал свояченицу в щеку, каждому из племянников руку пожал. Прошел в комнату Сани и Алеши, оглядел спальню, где ныне, кроме материной кровати, стояла Володина — прежде Володя спал в прихожей, — оглядел залу и даже кухню — все с придирчивым вниманием.