Виктор Бакинский - История четырех братьев. Годы сомнений и страстей

Саня разглядел в толпе своих, кивнул им весело и тревожно, и они пошли за полком. «Марш героя» замер перед самой станцией. Здесь почему-то стояло оцепление — никого не пускали. Возможно, готовилась облава, а в нее кому охота попадать, и мать с сыновьями поспешила домой. И зачем он ушел от музыкантов? — говорили они у себя. Матери все слышался «Марш героя», переплетавшийся с «Разлукой», и она до позднего вечера думала свою думу.

Зима пришла ранняя, выпал снег. В бывшей гимназии наладились занятия. А после занятий — катание на салазках. Повсюду смех, крики детворы, девчонки отчаянно визжат, щеки нарумянены морозом. В самом воздухе — радость, которая входит в грудь вместе с дыханием. Алеша не знал, что то же самое не раз пережил Санька, пережили и тысячи других, да и что за дело ему было до других?

Сообщения о событиях на фронтах, слухи о заговорах в самой Астрахани — все это катилось своей чередой, а Володя с Алешей жили своей жизнью среди самых суровых будней. Выпив на ужин морковного чая с незаметной долькой сахарина, братья поскорей ложились спать, дабы не чувствовать голода. И спали порой беспокойным, порой крепким сном. Так дождались рождества.

— А что бы ты, например, хотел поесть? — спрашивал Володя.

— Ветчины. Когда-то ты ветчину называл «величиной» и орал: «Величины хочу!» Ветчины и хлеба.

— А я — тарелку вареной осетрины. И белого каравая.

— Надо развивать в себе волю, — сказал Алешка. — Ты фантазер. Но одной фантазией не проживешь.

— Об этом написано у Джека Лондона.

— Вот и нажимай на духовную пищу.

— А помнишь, солдаты наваливали нам в котелок гречневой каши? Или пшенки.

— Теперь они сами оголодали.

Осенью, еще до наступления холодов, приходила фея. Верочка. В белой кофте и жакетке поверх. Вошла, сказала: «А вот и я. Как вы живете, малыши?» — «Живем, не тужим». Фея. Пастилой угостила. А после исчезла. Говорят, вместе с отцом уехала.

Настал 1919 год и принес снежные бураны. И еще много чего принес.

…Разбитая, голодная вступала в город Одиннадцатая армия. Братья Гуляевы смотрели и глазам не верили: сыпной тиф идет, смерть идет, костями стуча, лохмотья сами собой бредут, и рваные опорки на ногах скелетов волочатся по земле сами, а в глубоко запавших неживых глазах злоба и тоска-усталость — ее и не понять никому, и говорит она о том, что чаша испита до самого донышка.

Подробности Алеша с Вовкой узнали после. Отступив с Северного Кавказа безводной калмыцкой степью, сквозь бураны, через мороз, голод, тиф, раздетая и разутая шла армия. Это похоже было на переселение, на бегство целого народа. На многие-многие версты в степи растянулось отступление; скрипели колеса бричек, тарантасов, мотали шеями кони, ослы, верблюды — за красноармейцами следовал нескончаемый обоз с беженцами. Безлюдная степь. Дикая. Сколько своих похоронили здесь и матросы-балтийцы из Кронштадта, и черноморцы, и таманцы, и горцы из аулов. И детей не пощадила степь.

По пятам армии, словно коршуны, мчались деникинские конники и, настигая, добивали раненых, больных из обоза, куражились над гражданскими.

Армия не вся погибла среди барханов. Преодолев все муки, дошла она до Волги, раскинулась становищем на Форпосте, напротив Астрахани, и вскоре началась переправа через реку в Астрахань.

Алексей с Вовкой замерли, безмолвно наблюдая. Женщины, закутанные в тряпье, мужчины, обросшие бородами, а иные успели сбрить бороду, но какие худые — щека щеку ест. Обмороженные.

Тут и толпа, и вопросы, возгласы:

— Откуда вы?

— Из царских хоромов, не видишь, что ли? На груди и по брюху золото.

Громадный детина, борода по грудь, а глаза великомученика.

— Аль невидаль какая? Дай докурить, запах забыл.

— А вы кто?

— Половцы. Печенеги. Конница о двух ногах. Сам видишь, аглицкая обмуниция!

— Вы с белыми дрались?

— И с черными, и с зелеными.

— Слезами залит мир безбрежный…

— Ты на них вшей подави, песни будешь петь опосля.

— Братишки, ведь это ж наши, свои! Всемирной коммуны бойцы!

— Это проверить надо. Ну и рать… Пылающая революция идет.

— Тебя, цыпку, мало проверяли, как ты в тылу задами тряс, оглоед! Кобыла необъезженная!

— Да оставь ты его к шаху-монаху!

— Братишки! Поклон вам земной.

— Они кадетов давили, а их болячка задавила.

— Болячка тоже враг немалый. Ее уговорами не возьмешь.

— Братишки в сыпучих песках лежат, оттуда голос подают.

— Чего допрашивать. Их сволота белая стальными шомполами допрашивала.

— Гляди, татарский бешмет! Одни хурды-мурды остались.

— От всех народностей представители. Оголилась Русь. Оспою обметалась. Мор и разоренье.

— Изжарить бы тех обломов, сычей на сковороде, кто заставил такую му́ку принять.

В санях везли больных и раненых. Словно сквозь туман, надвинулось на Алешку что-то отдаленно знакомое. Ноги в мужских обутках, а из-под рваного платка, закрывавшего голову и лицо, запавшие глаза с неясным, немужским блеском, как с портрета глаза, прячущие все то невозможное, что перенесено, где-то внутри…

Алексей невзначай толкнул брата локтем:

— Смотри-ка, Верочка…

— Не-е… — сказал Володя. — Не она.

Девушка шла об руку с мужчиной, а какого он возраста, не поймешь: очки, борода, на плечах нечто вроде одеяла. Так и прошли мимо, поодаль…

В феврале в городе убавили хлебный паек: для первой категории — фунт хлеба, для второй — полфунта, для третьей — четверть. Вова с Алешкой получили по одной четвертой. А в Москве, писали газеты, паек стал еще меньше.

В Саратове стояла суровая зима. Всюду сугробы, сугробы… Паек жалкий, в городе неспокойно. Где-то в окрестностях орудуют банды, и имя одного главаря сменяется другим. Кажущаяся тишина города. Висит иней на проводах. Пусто на улицах и темно. Куда пойти? Товарищи, студенты считают его тихоней. Что ж, он однолюб. Да и время ли развлекаться?

Илья ходил в университет, в холодных аудиториях слушал лекции, посещал анатомичку… Но было чувство одиночества, неприкаянности. Внутри зрела энергия и просилась наружу, а он смирял ее, будучи не в силах понять себя и других. И так день за днем…

Он вчитывался в военные сводки. На Северном Кавказе красные части потерпели поражение. Одиннадцатая армия калмыцкими степями откатывалась к Астрахани. Это была тревожная весть. Но не только судьба семьи волновала Илью. Значит, и в нем крепко сидит тот «социальный инстинкт», о котором он говорил отцу? Разве это только инстинкт? Но где же те мысли о добре, милосердии, о всеобщем благополучии, которые навещали его еще год назад? Дымом разлетелись.

В часы досуга он читал Монтеня и находил утешение в словах философа и особенно в тех латинских изречениях и стихах, какими тот пояснял свою мысль. Латынь Илья знал хорошо и помнил наизусть целые страницы из галльских записок Юлия Цезаря. Кое-что его и удивляло в книге. Например, рассуждение о войне и науке.