Виктор Бакинский - История четырех братьев. Годы сомнений и страстей

Старший команды не таился. Да, пришли арестовать. За растрату. Если город сидит без топлива, а этот спустил спекулянтам целую баржу дров…

Бывший князь явился спустя часа два. Он был бледен, но наружно спокоен. И его увели.

— Бегал друзей предупредить, — догадался Алеша.

…Мать, не спрашивая детей, носила в тюрьму передачи. Рында-Тимофеев попросил чистые простыни, и она принесла ему.

Зала опустела, и Володя вечерами разучивал этюды. Старая Ведьма однажды похвалила его. А день спустя прогнала: плохо подготовился, и с немытыми руками явился, чернозем под ногтями, ногти-то надо чистить. И не отращивать. «Ты не Пушкин! Ему можно было, а тебе нельзя».

Рында-Тимофеев недолго ждал суда и приговора. Суд был закрытый. Матери все же разрешили свидание. В тюрьме. Она вернулась, сказала:

— К расстрелу, — и заплакала.

Вот так все обернулось. Еще за день до суда Константин Петрович держался. А тут, выйдя к матери в комнату свиданий, положил ей руки на плечи, стекла пенсне затуманились, губы дрогнули… и залился беспомощными слезами, словно ребенок. И плечи сотрясаются. Ведь он тоже молодой еще, не старик!

Дети молчали.

— Когда я был маленьким, — сказал Володя, — у нас в классе один мальчик говорил: есть такая большая Книга жизни, и в нее все записывают, что происходит на земле.

Алексей посмотрел на него:

— Это он про Библию говорил.

— Нет. Библия — это давно.

— Слишком много надо записывать. Одному не успеть.

— Кто-нибудь да записывает.

— Может, помилуют, — сказала мать. — Прошение подаст. К Сергею Иванычу побегу, не подскажет ли.

Судьба Рынды-Тимофеева была скрыта за горами, за дорогами, в серых и зеленых папках малых и больших канцелярий.

…И помиловали. Дали пятнадцать лет лагерей.

Но и лагеря князь буйная головушка избежал. Флотский начальник и кто-то из московских влиятельных друзей взяли его на поруки. Миновал какой-нибудь месяц, и Константин Петрович, худой, посеребревший в висках, пришел за вещами. Поклонился матери.

— Позвольте поцеловать вас… — Обнял. Прослезился. И укатил в Москву.

— Слава богу, — сказала мать.

— По справедливости, его как раз следовало расстрелять, — сказал Алексей.

— Жестокий ты, черствый человек! — вспылила мать.

Но у Алексея было на лице выражение той решительности, с какой восстают против бога и высоких звезд, блистающих в черной немоте ночи.

— Он вор! — сказал Алексей, и глаза его сверкнули еще ярче звезд. — Из-за него тысячи людей дрожали от холода, дули на пальцы. А спекулянты наживались!

След высокого гостя для Гуляевых затерялся. Он вновь ненадолго и ярко заблистал спустя несколько лет в виде афиши, расклеенной на улицах Москвы и других больших городов: «Рында-Тимофеев. За каменной оградой. Драма в четырех действиях».

Алексей, за чаепитием, сказал:

— Пароходские ребята записали меня в комсомол.

— Комсомол? — переспросила мать.

— Это они решили после путины. Кто-то им наговорил лишнего про меня, разукрасил.

— Что ж так поздно? Почти полгода прошло.

— Три месяца разыскивали.

— «Разукрасил». Чего тебя, упрямца, разукрашивать? Или сам по себе не хорош?..

— Не знаю… Я дал согласие. И написал заявление. Сразу и постановили.

— А против бога агитировать не будешь?

— И это тоже. Пусть старые веруют. А молодым зачем же?

Мать опустила в стакан крупинку сахарина. Посмотрела на сына:

— Человеком будь, Алеша. Совесть имей. А тогда хоть и против попов агитируй. Попов я и сама не очень жалую. А бог… Разум, что по всей Вселенной разлит, глазами звезд глядит на нас — это и есть бог. Да я спорить с тобой не стану. Своим умом живи. Своим — не чужим. И к добру зло не подмешивай, как я вот к безвредному чаю сахарин. Тогда к тебе и уважение всюду…

Был на исходе цветущий месяц май, загаром покрыл лица людей, теплом землю залил. На Канаве — лодки, а с лодок — смех, крики. И по набережной — толпы гуляющих. И Алексей, Гена, Николаша — с барышнями. Ничего себе барышни. Ну и Фаинка не хуже. И не дурей других. Глазенки разумом Вселенной светятся, если, не смеясь, говорить словами матери.

Во второй половине мая в квартире временно поселился новый жилец. Петр Петрович Лутовинов.

— Большой ответственный работник. Командирован из Москвы организовать снабжение столицы рыбой, — многозначительно сказал Иван Абрамыч.

Петр Петрович был незаметный человек. И росточком не выдался, и шевелюру не носил. Так — усики, бородка, простое личико, веселые живые глазки. Он занял комнатку, прилегающую к зале, и не устраивал ни пирушек, ни буйных сборищ. Нет, приходили деловые люди, и с ними, разместившись на веранде, он вел разговоры об улове, о транспорте. Ну, и о житье-бытье рабочих, ловцов, служащих. Он и Гуляевых любил расспрашивать: как живет город, какие были события, какое получают снабжение.

— Порядка у вас еще не очень много, — сказал он, смеясь глазами. — У меня на руках один документ… не очень грамотный, правда. О деятельности Губернского отдела Управления…

И стал читать, пропуская слова, фразы:

— «…строгое соблюдение всеобщей трудповинности… регистрация безработных и вылавливание их путем устройства облав»… Гм. Не очень удачная мера. Вот говорится, что преступность у вас растет. «С каждым днем преступный элемент увеличивается, в особенности за период с 1 августа 1920 г. по 1 февраля сего года». Странно, конечно, что автор отчета все беды Продкома видит в наличии воров в городе. «Тогда как население должно получать известное количество аршин материала на сорочку и прочее, то оно этого не получает, из-за этого Продком в конечном итоге имеет не плюс материала или какого-либо продукта, а минус, это с одной стороны, с другой стороны — ведь украденный товар этими злосчастными рецидивистами куда-нибудь да сбывается, значит продовольственная политика в корне ломается…».

Петр Петрович оборвал, засмеялся.

— Конечно, на таких отчетах далеко не уедешь, — сказал он. — Нужно побольше толковых, грамотных людей, а повсюду много еще глупцов, хотя и старательных.

Раз-другой Петр Петрович принес по буханке ржаного хлеба. Он любил показывать подросткам фокусы и предлагал: «А вы сами попробуйте». И громче всех смеялся над их неудачами.

— А вы с Лениным разговаривали? — спросил Вова.

Петр Петрович с тонкой улыбкой ответил всем троим:

— Вы думаете, каждый ответственный работник то и дело бежит к Ленину и занимает его своими разговорами? Ленин — глава большого государства! Глава правительства! Но мне все же приходилось. — Он помолчал, подбирая слова. — Иной раз выслушает, согласится. Бывает и по-другому: ты говоришь, а он кивает головой, говорит «да», «гм», «да». Кажется, во всем согласен. Словом, терпеливо выслушает до конца. А потом станет отвечать и разобьет тебя по всем пунктам. И видишь сам: ведь он прав!