Виктор Бакинский - История четырех братьев. Годы сомнений и страстей

Но и Оленин, и другие — это еще далеко не весь Толстой, хотя бы и одной только поры молодости.

Рано поутру Лев начал просматривать свои записи в дневнике за март.

«8 марта… С Пуаре опять конфузился (обман себя). На коннозаводстве действовал слабо, первый поклонился Голицыну и прошел не прямо, куда нужно. — Рассеянность. — На гимнастике хвалился (самохвальство). Хотел Кобылину дать о себе настоящее мнение (мелочное тщеславие). Много слишком ел за обедом (обжорство)… Занятия на 9-е. Встать в 8. От восьми до девяти письма, от 9 до 11 музыка, от 11 до 1 фехтованье… Вечер читать и дневник».

«9 марта. Долго не вставал (недостаток энергии)… У Оливье и Беер — (нерешительность и трусость)… Занятия на 10-е…»

В дневнике он допрашивал себя с дотошностью следователя, распутывающего сложную интригу. Он не пропускал ни одной своей слабости и исповедовался с той беспощадностью к себе, которая по силам только мужественной натуре.

Он не очень мучался от этих записей. И не потому чтобы — оценил, значит, отчасти и освободился. Это было не совсем так. Сразу освободиться невозможно. Но и спуску себе давать нельзя, — полагал он.

Вошел Николенька. Лев закрыл тетрадь.

— Ты рано встал, Левочка? — спросил Николенька.

— Ровно в пять. — И после паузы, с раздумьем: — Ты помнишь Франклина и его журнал? Ну, наблюдение за собственными погрешностями поведения за день. С целью их искоренения.

— У Франклина был журнал добродетелей, а не грехов.

— Безразлично. Туда вписывалось то и другое.

— Ты думаешь, так можно отделаться от слабостей, воспитать себя?

— Думаю.

Николенька был слишком умен, чтобы не угадать: что-то с Левочкой происходит — возможно, он что-то пересматривает в себе… Каждый день младший брат так или иначе выказывает характер.

— Я знаю твои слабости, они довольно обычные в нашей среде, — сказал Николенька. — Но я не вижу в тебе особенных пороков.

— Ты слишком добр, — ответил Левочка. — Если я мог струсить перед Беер… Но не в этом дело, — сказал он, полуотвернувшись. — Во мне много тщеславия. Сладострастие. Влечение к картам. Это только главные пороки.

Николенька засмеялся:

— Ты даже систематизировал свои пороки?

Эта Левочкина, можно сказать, железная склонность к систематизации понятий, чувств, явлений, действий и всего, что только поддается учету, тоже была новостью для Николеньки. То есть кое-что он, конечно, и раньше замечал…

— Неужели ты придаешь такое значение самовоспитанию? — все еще удивляясь, сказал Николенька.

— Очень большое. Я вижу в этом одну из целей жизни. Очень много зависит от собственной воли, — ответил Лев. — Я думаю, положение Декарта: «Я мыслю — следовательно, существую» — не точное. Я бы сказал иначе: «Я желаю, хочу — значит, существую».

Николенька смотрел на брата с некоторым недоумением. Черт возьми, тут было много неожиданного! Ему не приходило в голову, что воля — это для брата не отвлеченная философская идея, а стимул к действию, цель, надежда.

А между тем за этой надеждой младший Толстой шел, как дитя за солнцем. Шел не по прямому пути, потому что прямого пути нет.

— Но я никогда не замечал в тебе особенного тщеславия! — сказал Николай Николаевич.

— Оно отравило мне отрочество и юность, — с горячностью ответил Лев. — Оно подчас отнимало у меня все счастье, все радости и удовольствия, которые могут быть в жизни! Это вроде разрушительной болезни…

— Ну полно, полно, — перебил Николенька. Он одно хорошо знал в младшем брате: темперамент, страстность натуры. — Не понимаю только, — сказал он, — что ты называешь трусостью. Какая у тебя может быть трусость перед Беершей? Хоть и троюродная, но все же сестра?!

— Я не осмелился попросить отсрочки долга. Иногда не решаюсь сказать человеку, что он мне мешает.

— Но это же не трусость, а обыкновенная деликатность! Прости, пожалуйста, я не догадался, что сейчас и я тебе мешаю. У тебя, наверно, на сегодня расписание занятий, и по часам?

— Да. Изучение английского языка. Перевод «Сентиментального путешествия». Рисование. Верховая езда, гимнастика. Чтение Ламартина, обработка «Детства», дневник. Но мы же еще сегодня увидимся!

— Ты сказал — детства?

— Да. Повесть «Детство».

— А Сережа или Митя знают? Или Маша?

— Нет. Не надо им писать. Сохраним в тайне. Может, еще ничего не выйдет.

Николенька плотно затворил за собой дверь. Ну и ну! Вот так «Левон, самый пустяшный малый»! Я не знал его. Совсем новый для меня человек. За три года, что мы не виделись, много воды утекло. Писали только о его легкомысленном образе жизни… Как у Кости Тришатного. Но ведь в Левочке столько противоречий!

Николенька не ошибался. Оригинальный мыслитель, стремящийся поправить Декарта, исповедующий философию воли, упорный систематик и рационалист, человек вполне земных и твердо поставленных целей в этот же вечер, в поздний час, до состояния экстаза молился богу. Правда, он молился о том же, о чем так часто думал и писал в дневнике. Он благодарил бога, он радовался прекрасному и высокому, что вложено в него, Льва Толстого, но ужасался всему низменному в жизни и в нем самом, призрачному и порочному. Да, жизнь то и дело оборачивается пустой и порочной своей стороной, возбуждая желание женщины, влечение к картам или все то же много сгубившее в нем тщеславие. Он страдал оттого, что живет не в согласии с собой, хотя, представлялось ему, быть может, и страдания необходимы… Он обращался к богу, не думая о том, что его бог — это отчасти он сам, его любовь к добру, его надежда стать нравственным, независимым и сильным духом.

В торжественный час молитвы он, как и в будние часы, и в часы размышлений, вырабатывал в себе человека.

И не только человека. Он и писателя вырабатывал в себе. И с тем же неистощимым упорством. Даже и в праздные мгновения, когда воображал себя гарцующим на коне перед восхищенными казачками.

Не служили ль ему как писателю и самые страдания и страсти, ошибки, слабости, отступления, подобно горючему в двигателе? Не были ли они, как и высокое и прекрасное в нем, как и сама борьба с собой, необходимой частью той бесконечной жизни, которая лепила из него писателя?

Вечерами офицеры собирались и играли в штос, в ералаш. Лев сдерживал себя. Довольно того, что в Ясной он проиграл соседу, помещику Огареву, четыре тысячи и едва отыграл их. Да и без того наделал в России долгов на три с половиной тысячи и должен был через Сережу и зятя Валерьяна Петровича Толстого — мужа Марии Николаевны, сестры, — начать хлопоты по продаже деревеньки… Нет, игра не для него. Он дал Валерьяну твердое обещание расходовать не более пятисот рублей в год и не делать новых долгов.