Виктор Бакинский - История четырех братьев. Годы сомнений и страстей

Наблюдая лица играющих, их жесты, он вновь думал о своей повести из цыганского быта. Ее следовало довести до конца хотя бы для упражнения слога. При этом ему вспоминался цыганский хор и цыганка Катя, ее руки, глаза и то, как она, обнимая его, называла своей отрадой, говорила, что любит его одного. Положим, если взглянуть трезво, — вздор, хитрая и пустая болтовня! Но в цыганском пении много очарования.

Или ему приходило на память, как в Ясной он встретился с молодой крестьянкой и у них была близость, а потом он горько сожалел, потому что это противно христианской морали. Однако он не виновен, если ему почти двадцать три года, а он еще не женат…

…В полдень, несмотря на жару, Лев Николаевич отправился брать ванну из железистого источника. Здешние горячие воды были целебны, и Лев Николаевич лечил свой ревматизм, обострившийся после путешествия на Кавказ. Путешествие как-никак длилось почти месяц. Лечение шло хорошо, и он ощутил себя здоровым. Ноги не болели. Дикие окрестные камни, бегущие меж ними горячие и пенистые потоки сверкали на солнце. Возвращаясь, он сказал себе, что, если его станут приглашать или даже уговаривать играть, он откажется. Нет-с. Баста!

Во второй половине дня пришел молодой чеченец Садо Мисербиев, переводчик, живший неподалеку от лагеря, в ауле. Садо был черноглазый, смуглый, как и все чеченцы. Отец его был человек обеспеченный, но не давал сыну ничего. Обойдется сам! Что ж, Садо — джигит. Он уводил и продавал коней, и играл в карты, и снова совершал набег на чужие конюшни, но это считалось в здешних местах признаком молодечества. У Садо порой бывали немалые деньги, а в другой раз ни гроша, и вся его жизнь была сплошной риск. Но он известен был не только в лагере да в ближайших аулах. В Ставрополе его знали как участника весенних скачек. Это был такой наездник, что просто диво. Он приходил первым и получал крупные награды. В этом году ему вручили приз в триста рублей серебром, а это деньги! Понятно, они ненадолго удержались в его руках!

Садо суетился в ожидании игры, громко смеялся, не зная, куда приткнуться.

Стали собираться и офицеры. Среди них — Кнорринг, командир взвода 5-й легкой батареи.

Кнорринг, старый Николенькин приятель, где-то задержавшийся приездом в бригаду, вызвал у Льва настороженность еще до своего появления в лагере, до знакомства. Ничего дурного о нем Николенька не говорил. Но Лев с его склонностью к анализу сделал из отрывочных рассказов брата ряд заключений: Кнорринг — человек не светский (в то время Лев Николаевич придавал значение светскости); неумный, неосновательный. И вот Кнорринг появился. Лев, лежа читавший книгу, услышал, как за палаткой раздался мужской голос, и его, слишком чувствительного ко всякой фальши, резанула та искусственная простота, грубая, неуместная, просто неловкая фамильярность, с которой новоприбывший поздоровался с его братом: «Здравствуй, морда!»

Николенька представил их друг другу. Лев кивнул, не поднимаясь с места. С одного взгляда он оценил хороший, но непропорциональный рост офицера: удлиненное туловище. Лицо у Кнорринга было скуластое. Большие глаза.

Обращаясь к младшему Толстому, Кнорринг почему-то прибавлял к словам особую частицу, чего не делал в разговоре со своим товарищем. Он спросил, надолго ли граф приехал, и произнес: «Надолго ли-с?..» Лев ответил, не отрываясь от книги: «Не знаю».

…Началась игра. Лев Николаевич стал возле Садо. Он наблюдал. Он заметил, что чеченец не знает ни счета, ни записи. Эти господа, эти храбрые офицеры бессовестно обманывали его! Лев глядел на них. У него раздувались ноздри. Где-то там, в груди, подобно кипящим струям Горячеводска, побежал, свергаясь с камней, горячий поток. С губ едва не сорвалось громкое: «Мерзавцы!» Лишь воспитание да то, что он был здесь гостем, удержало его.

— Тебя обманывают, Садо, — шепнул он. — Брось игру!

Садо отрицательно мотнул головой. И тут же проиграл.

— Давай я за тебя… — сказал Лев Николаевич.

Садо, блестя глазами, повернулся к нему всем корпусом, передал карты, подвинулся, давая место.

Лев старался запомнить карты, падавшие на стол. Гм. У него выработалась на этот счет память. Он играл осторожно, расчетливо. Особой удачи не было, почти что баш на баш, но Мисербиев остался при своих. Даже с прибылью. Подвижное лицо чеченца отражало полное довольство жизнью. Садо гордился своим нежданным товарищем.

— Не сыграете ли, граф, сами-с? — сказал Кнорринг с усмешкой в карих, несколько неподвижных глазах. И Леушка, Левон, забыл о своем запрете.

— Можно, — согласился он.

Счастье изменило ему с первых же ходов. Вздорная шла карта, нелепая. Как нарочно. И тут же обычные остроты: «Кому не везет в карты…» Скоро он проиграл все свои наличные: двести рублей серебром. В игре деньги плывут, как щепочки. Их уносит течением… А собирался экономить!

Офицеры насторожились. У Льва было еще сто пятьдесят рублей Николенькиных. Тот ровный огонь, что витал над головой и горел в сердце в часы молитвы, сменился в нем неутолимым пламенем игрока. Он не мог остановиться. Только вперед. Без памяти, без рассудка. Партнеры постепенно выходили из игры. Лев остался один на один с Кноррингом. Бывают минуты неистового желания поставить слепой случай себе на службу.

Он с отвращением смотрел на белые пальцы Кнорринга с намечающимися лунками на ногтях, на то, как офицер, словно купец на ярмарке, согнутой в локте рукой загребал выигрыш, а затем засовывал деньги в карман. Сам ты морда. Скуластая, длинная, лошадиная, думал Толстой. Недавние партнеры сгрудились, они с любопытством смотрели на молодого графа, но тот не выдавал себя. Его гордости хватило бы и на более рискованный случай. Да он и не страдал в эти минуты.

Как-то Сережа предупреждал его: «Со своим презрением к деньгам ты можешь много проиграть». Сережа был прав. Лев хотел бы иметь много денег, чтобы истреблять их, именно истреблять, в особенности играя в карты. И он их в эти минуты истреблял. И все же было огромное напряжение игры, страстное, невозможное желание вырвать победу.

Николенькины полторы сотни перешли к Кноррингу.

— У меня больше нет, — внешне спокойно сказал Толстой. — Разве что в долг… под вексель.

— Не извольте-с беспокоиться, — ответил Кнорринг. И взял колоду.

Игра продолжалась. Взлет, падение — и в тартарары. Садо дергал Льва Николаевича за рукав, но тот отмахивался.

Знойный южный день клонился к закату. Неудачный день, со всем своим теплом, звоном, голубизной неба. Неудачный, по капле выдавливающий из себя одно неустройство, неуспех. Лев Николаевич проиграл еще пятьсот рублей — в долг. И подписал вексель.

— Если можно, я бы попросил подождать до января, — сказал Толстой, стыдясь и с шумом отодвигая табурет.