Виктор Бакинский - История четырех братьев. Годы сомнений и страстей

Он чутьем угадывал: в этой своенравной, подчас нестройной и даже весьма противоречивой вязи желаний, настроений, мгновенных или выстраданных мыслей, в наблюдательности, что сдергивает с вещей покрывало, в обнаружении шифра мимических движений, голоса, обыденных слов, в развенчании мифа о косной неподвижности человека, на самом деле изменчивого по природе своей, есть новое для литературы. И словно разреженная прохлада кавказских вершин спускалась, окутывала голову, и у него захватывало дух.

Роман был написан в форме записок, адресованных неизвестному наставнику, это была хроника семьи, в которой дети признаны незаконнорожденными, — такова и была семья их соседей по Ясной Поляне Исленьевых. Целых пятьдесят страниц убористого письма были посвящены одному дню из жизни семьи, описанию отца, maman и так далее и составляли первую часть. А вторая — поездка детей с отцом в Москву на почтовых лошадях, описание дел отца, смерти матери… Здесь было много отступлений.

Лев подумал и вычеркнул первую страницу — объяснение характера и цели записок. Затем перечеркнул письмо maman к Володе, как бы открывающее тайну семьи и причину ее, матери, страданий, ответ Володи и некоторые фразы, слова, показавшиеся ему ничего не выражающими или неуместными. Он удивлялся, как славно, будто и не им, написаны одни страницы и как дурно, очень дурно и тоже будто не им — другие. Но это ему казалось — дурно, а на самом деле ни дурных, ни очень дурных страниц не было.

Многое в рассуждениях о Грише ему представилось лишним, весь этот длинный спор папа и maman о юродивом и вообще о блаженных, сумасшедших и об их вздорных, по мнению отца, предсказаниях, и он задумался. Вздохнул и отложил рукопись в сторону. Он начал понимать, что писательский труд — тяжелое бремя. А есть ли у него талант? И хватит ли сил? Но ведь если отнестись строго, то и у Стерна обнаружишь отступления, без которых можно бы обойтись.

Впоследствии — да уже и в это время — Лев Николаевич не раз думал, как у него хватило решимости сразу взяться за эпопею: «Четыре эпохи развития», первой частью которых было «Детство», рисовались Толстому как эпопея о человеке и его отношениях с людьми, со средой, как роман воспитания, наподобие произведений Руссо, роман нравственный, психологический, социальный, философский — и вполне русский. Непохожий на западные образцы.

Тысячи художественных деталей, ходов, картин. Пугающая сложность решений о построении, композиции. А люди? А идеи? А язык? А культура и образование века? Когда он, наряду с другими главами, отграничил главу «Князь Иван Иваныч», он написал об этом человеке большого света: «Он прочел все, что было написано во Франции замечательного по части философии и красноречия в XVIII веке, основательно знал все лучшие-произведения французской литературы, так что мог и любил часто цитировать места из Расина, Корнеля, Боало, Мольера, Монтеня, Фенелона; имел блестящие познания в мифологии и с пользой изучал, во французских переводах, древние памятники эпической поэзии, имел достаточные познания в истории…» Все это Лев Николаевич мог сказать и о себе. Он продолжал далее: «…но не имел никакого понятия ни о математике, дальше арифметики, ни о физике, ни о современной литературе: он мог в разговоре прилично умолчать или сказать несколько общих фраз о Гёте, Шиллере и Байроне, но никогда не читал их».

А вот это для молодого Толстого было бы невозможно. Он читал и Гёте, и Шиллера, и Байрона, как и многих других. Он в свои молодые годы стоял много выше не только старого князя Ивана Иваныча с его «французско-классическим образованием», но и большинства современников, продолжая, однако, стремительно и вдумчиво пополнять свое образование. Но в лето 1851 года он знал одно: из его «Четырех эпох» пока набросан хаотически лишь эскиз первой книги.

Едва он успел отрешиться от лиц и картин, которые лепил в своем воображении, как его стало мучать, что он слишком благополучен, еще ни разу не попал в трудное положение, не ощутил опасности — а ведь только в минуты опасности проверяется душевная сила человека, самообладание.

Среди этих размышлений его застал Садо Мисербиев, торжественный, в черкеске с газырями, в вырезе которой виден был новый белый бешмет. Садо, смущаясь, чуть выкатывая глаза, сказал, что они с Толстым непременно должны стать кунаками, то есть друзьями, готовыми пойти один за другого на всякую жертву и делиться всем, что имеешь. Что ж, он согласен был стать Садо кунаком, и тот повел его с собой в аул. Лев Николаевич вновь залюбовался этими грудами камней, висящих на высоте, и шумным кипением воды возле мельниц, куда приходили местные женщины и ногами стирали белье. Татарки — здешние русские, будь то казаки или солдаты, зачастую всех мусульман, хотя бы и принадлежащих к разным народностям, называли татарами — были одеты бедно, но пестро, и среди них было много молодых и статных.

В сторонке группа женщин пела какую-то песню, и Лев Николаевич спросил:

— Что они поют?

— Эти женщины — из Дагестана, — ответил, вслушиваясь, Садо. — Они просят бога послать дождь. Они поют так:

Проходя аулом, мимо домов с плоскими крышами, Лев Николаевич отметил про себя, что и на Кавказе одни бедны, а другие живут в достатке. И сакля Садо, вернее, его отца, была отнюдь не бедная. Широкий, хорошо устроенный двор, навес над входом, добротные ставни, внутри помещения ковры, диваны, оружие, серебро. И недвижимое, и движимое имущество было у старика Мисербиева в недурном состоянии.

Садо ввел своего нового друга в кунацкую. Тут было прохладно, немножко сумрачно. Садо вышел, затем внес в глиняных горшках и разлил по красивым расписным тарелкам жирный суп из баранины и рядом поставил тарелочки с очищенным луком. Садо энергично черпал ложкой, макал в тарелку кусок плоского белого хлеба и заедал луком, хрустевшим на зубах.

— Кушать надо, — сказал он. Скользнул в дверь. Тихо, незаметно, как-то боком вошел вновь, и на столе оказалась миска: плов из риса с кишмишом.

Из чеченцев одни не прикасались к вину, другие, нарушая запрет, пили. Садо слегка нарушал. И на столе появилось вино. Льву Николаевичу нравилась кавказская кухня. И он ел и пил.

Садо вывел его во двор, и Лев Николаевич увидел перед собой породистого кабардинского коня, привязанного к столбу. Конь выгибал шею и бил копытами. Сказочный конь. Из «Тысячи и одной ночи».

— Это твой! Возьми, — с возбуждением сказал Садо.

«Не иначе у кого-либо в округе увел», — подумал Лев Николаевич.