Виктор Бакинский - История четырех братьев. Годы сомнений и страстей

Первый дом в Грозной, низенький, тесный, с камышовой крышей, был построен для генерала Ермолова. А затем выросли и другие дома.

Толстой был не первый из русских писателей, оказавшихся в Грозной. Здесь двадцать второго января 1826 года по приказанию Николая I арестовали Грибоедова. Его увезли на следующий день. Но Ермолову он был близок и дорог. Ермолов предупредил его, и Грибоедов успел сжечь свои бумаги.

Не миновал крепости Грозной и отданный царем в солдаты студент Московского университета, несчастный поэт Полежаев. Весной 1830 года Московский полк, куда Полежаева перевели после годов страданий и мытарств, расположился возле Грозной. Поэт сказал об этом лагере под крепостью: «Эфирный город из палаток». И в «эфирном городе из палаток», и в самой крепости нередко раздавался сигнал тревоги.

Из крепости Грозной двадцать пятого мая 1832 года Полежаев послал другу А. П. Лозовскому свою большую кавказскую поэму «Чир-Юрт», по его словам, сложившуюся в воображении «среди ежедневных стычек и сражений при разных местах в Чечне, в шуму лагеря, под кровом одинокой палатки, в 12 и 15 градусов мороза, на снегу…».

А затем и Лермонтов… Опальный. Вторично высланный на Кавказ. На этот раз — за дуэль с сыном французского посланника де Баранта. Лермонтов защищал честь русского дворянина и офицера. Он воевал на левом фланге Кавказской линии, куда одиннадцать лет спустя предстояло прибыть Льву Толстому. Экспедиция — то из Ставрополя, то из Грозной — следовала за экспедицией, одна опаснее другой. Семнадцатого июня 1840 года Лермонтов шутливо писал из Ставрополя Алексею Лопухину: «Завтра я еду в действующий отряд на левый фланг, в Чечню, брать пророка Шамиля, которого, надеюсь, не возьму, а если возьму, то постараюсь прислать к тебе по пересылке».

С постройкой крепости Воздвиженской (в 1844 году) Грозная оказалась под более надежной защитой и отчасти — в тылу.

По прибытии отряда в Грозную Толстой отправился к начальнику левого фланга Кавказской линии генералу князю Барятинскому. Собственно, Барятинский, командир гренадерской бригады, лишь временно исполнял обязанности начальника левого фланга вместо старого генерала Козловского, находившегося в длительном отпуску. Князь Барятинский родился под счастливой звездой. Он происходил из очень знатной и богатой семьи. Связи при дворе у него были исключительные. И красив он был исключительно. Молод и красив. И успех у женщин имел исключительный. Он был щедр, пожалуй расточителен. Даже в Грозной он давал пышные обеды, пиры, оплачивал музыкантов, игравших на бульваре, приглашал на свои пиры много военных и штатских. Но в то же время он знал свое дело, был храбр и обладал незаурядными военными способностями. Он был участником экспедиции 1845 года в Дарго и, хотя экспедиция в целом была неудачной, сумел проявить себя и получил Георгиевский офицерский крест. В этом походе он командовал батальоном Кабардинского полка. Перед ним был отчаянно смелый противник, но и он командовал отлично и с завидною отвагой. Уже через два года он был флигель-адъютантом и командиром того же Кабардинского полка, затем командиром гренадерской бригады, генералом, исполняющим обязанности начальника, а спустя короткое время начальником левого фланга. Впоследствии Барятинский стал фельдмаршалом.

Лев Николаевич вошел в приемную и стал ждать. Из комнаты вышел блестящий генерал, и Лев Николаевич смутился. Он изложил свою просьбу несколько сбивчиво.

Барятинский, которому уже доложили о приезжем молодом графе, посмотрел на него оценивающе, как бы удивляясь: «Этому-то зачем?..» Но генерал был светский человек и сказал любезно:

— Я вас понимаю… Я ничего не имею против…

Лев Николаевич лишь позднее разобрался в своем чувстве, но странное это было чувство. «Отчего же я так смутился, оробел перед генералом? — думал он с обычной беспощадностью к себе. — Не оттого ли, что я так ничтожен и ничего в жизни не сделал? Видно, одно дело — презирать богатство, знатность, власть, а другое — доказать это на деле!..»

Он был очень огорчен.

Штатская фигура Льва Николаевича непрестанно обращала на себя внимание и молодых, и старослужащих, можно сказать, поседевших в боях на Кавказе, а потому и называвшихся кавказцами, и ему пришлось выдержать не один неприятный разговор.

Генеральская свита была многочисленная. О свитских офицерах новые приятели Толстого иначе не отзывались, как о бездельниках, приехавших за наградами и повышением в чине. Свитские были и обмундированы хорошо. Кавказцы же в большинстве своем, даже и получая двойной оклад, жили бедно. Очередного жалованья хватало лишь на то, чтобы рассчитаться с маркитантами, продавцами, у которых они всегда были в долгу. И это волонтер Толстой очень ясно увидел и описал как в «Набеге», так и — два года спустя — в «Рубке леса».

Отряд состоял из пехоты и кавалерии, на вооружении которой было около двадцати орудий. Двигался отряд в направлении к селениям Автуры и Герменчук. Артиллерией отряда командовал полковник из Кавказской гренадерской бригады Левин. Среди офицеров обращал на себя внимание прапорщик Буемский, очень юный и славный. Наряду с другими прототипами тех же героев, это был будущий Володя Козельцов из третьего севастопольского рассказа и Петя Ростов из «Войны и мира», хотя не было еще Севастопольской битвы и в сознании писателя не мелькала и мысль о романе. Одним из героев рассказа «Набег» Буемскому предстояло оказаться вскоре.

И генеральскую свиту, и генерала Барятинского, который умел под пулями шутить, но с жутким спокойствием дать разрешение грабить и жечь, и то поразительное для него открытие, что Шамиля — народного вожака! — простому горцу увидеть невозможно, так как имама окружает целый полк телохранителей, и многое другое Лев Николаевич также описал в «Набеге». А пока он лишь наблюдал, порой ужасался…

На всем пути следования к аулу нельзя было не заметить поручика Пистолькорса, рота которого шла обок с ротой Хилковского, Бравому Пистолькорсу в свою очередь суждено было попасть в толстовский рассказ.

Лев Николаевич спустился на лошади с горы, откуда был ясно виден наполовину выгоревший аул. Генерал Барятинский дал приказ отступать. Драгуны, казаки, солдаты подтягивались, началось движение вспять. Толстой, трясясь на своей лошаденке, думал о горцах, о войне… Мысли были противоречивые. Они роились в голове, и не было на них ответа. Только сомнения. Пока в нем преобладало то, чему он сам дал имя: «молодечество войны». Но в душе было не одно только это чувство.