Виктор Бакинский - История четырех братьев. Годы сомнений и страстей

— Нет, — сказал он. — Это слишком дорогой подарок, мне будет неудобно перед офицерами. Я возьму только уздечку.

— Зачем обижаешь?! — сказал Садо, несколько картинно становясь перед ним.

Но Лев решительно повторил свое «нет». И Садо вновь повел его в помещение. Толстой хотел выбрать что-нибудь попроще, однако Садо заметно оскорбился. Садо снял со стены шашку в серебряных ножнах и поднес. Этой шашке цена была не менее ста целковых! Однако пришлось взять.

— У моего брата Сережи тоже породистые лошади, — сказал Лев, выходя из сакли вместе с Садо. — Он без ума от лошадей. Это его страсть. И он хорошо разбирается…

— Пусть он приедет сюда, — сказал Садо.

— Зачем же. Я сам поеду в Россию. Если хочешь, я возьму тебя с собой. — Эта мысль, неожиданно для Льва, вызвала у его кунака бурный подъем.

— О, — сказал Садо, — я ему привезу самого лучшего коня, какой только есть в наших горах! Пусть весь аул с кинжалами в руках сторожит, конь будет мой!

Возвратясь, Лев стал обсуждать с Николенькой, чем ему отблагодарить кунака. И они порешили: Николенькиными серебряными часами!

Этот обмен подарками навел Льва на мысль, и он написал тетеньке Ергольской — они переписывались на французском, — что дарит своей сестре Машеньке и ее мужу Валерьяну фортепьяно и чтобы они непременно взяли, не отказывались, потому что ему оно все равно не нужно.

В тот же вечер, после долгих раздумий, он принял решение остаться на Кавказе и поступить если не на военную, то на гражданскую службу.

Облака, освещенные заходящим солнцем, или звездное небо везде одинаковы. Но здесь все полно особого значения. Здесь — Кавказ. Толстой вглядывался в далекие синие звезды и думал о том, что словами не передать всех чувств, которые рождаются в человеке. Он не представлял себе, как вернется он ко всем условностям прежнего своего быта, к светской болтовне, утомительным балам и обязательным визитам, к ночам цыганерства и ко всей праздности и суете, отупляющей ум…

Татьяна Ергольская, жившая в доме Толстых и некогда на время заменившая детям мать, недаром сказала, о юном Льве — «человек, испытывающий себя». Едва Лев Николаевич услышал о готовящемся набеге, он стал напрашиваться. Он должен наконец побывать в деле, увидеть кавказскую войну своими глазами.

Из 4-й восьмиорудийной батареи в набеге принимали участие лишь четыре орудия, которыми командовали капитан Хилковский и подпоручик Сулимовский, и Лев отправлялся один, без Николеньки, в своей обычной, штатской одежде, нахлобучив на лоб фуражку с козырьком. Помимо Хилковского и Сулимовского, прозванного между офицерами волком Изегримом по роману Гёте «Рейнеке-Лис», в отряде были и другие знакомые Льву Толстому офицеры: подпоручик Ладыженский, стоявший во главе ракетной команды, капитан Янов — начальник легкой 5-й батареи, подпоручик Кнорринг со своим взводом.

Льва Толстого не одолевали привычные искушения тщеславия. Все на Кавказе было куда будничней, нежели представлялось там, в Москве, перед отъездом. Неоткуда им было взяться — еще недавно встававшим в воображении подвигам, которые он совершает, бегущей впереди него молве, славе… Иные, в том числе Хилковский, ставший более года спустя прототипом капитана Хлопова в рассказе «Набег», отговаривали Толстого от участия в набеге. Некоторые из доводов Лев Николаевич вложил в уста Хлопова. Хлопов же упоминает вскользь, двумя словами, о походе «в Дарги». Между тем сейчас старослужащие, окружавшие Толстого, то и дело вспоминали об этом походе. (Событие шестилетней давности, да было что вспомнить!)

Поход в Андию, в Дарго возглавил сам князь Михаил Семенович Воронцов. Он говорил: «Покончим с мюридизмом одним ударом штыка!» Еще бы! Там, в Дарго, укрылся имам Шамиль. Воронцов и думал достать имама штыком. Однако неудачный был поход. Шли через ичкерийские леса, то и дело наталкивались на засады горцев, оказывавших ожесточенное сопротивление, и потеряли много крови. Еще Ермолов предупреждал против дальних экспедиций, а вот поди ж ты. За один только день шестого июля потеряли одного генерала, двух обер-офицеров и тридцать два рядовых убитыми, двенадцать офицеров и триста десять солдат ранеными и контужеными.

В жаркий июльский день подошли наконец к Дарго, но уже издали увидели кровавое зарево, снопы искр и летающие головешки. Дым, гарь, от которых щекочет в глотке. Селение, подожженное по приказу Шамиля, вместе с дворцом имама охвачено густым пламенем. В этих трепещущих языках пламени было словно злое демонское торжество над усталыми солдатами, над командирами, надеявшимися добыть победу. Но самое драматическое поджидало на обратном пути. В Дарго отряду Воронцова нечего было делать. Боевые и продовольственные припасы были истощены. Оставалось одно — уходить. Решено было идти на Герзель-аул. И только тут выяснилось, где он, Шамиль, с массою своих войск. Он расставил их, скрыл в лесах, на путях отступления далеко растянувшегося отряда. Засады Шамиля открыли убийственный огонь, а где и наскакивали, рубили шашками.

Для отряда и его командира графа Воронцова это были трудные времена.

«Я имел ужасные минуты сомнений, — писал Воронцов военному министру, — разумеется, не за себя лично, потому что в нашем ремесле, и особенно в мои годы, было бы стыдно думать о себе — но я боялся за наших раненых».

Да, поход был неудачный, плачевный. Отряд Воронцова был почти уничтожен. Всего за время похода он потерял до четырех тысяч солдат и до двухсот офицеров убитыми и ранеными. Смерть и ранения настигли и начальников из высшего состава: было убито три генерала. В их числе генерал Пассек тридцати семи лет от роду. Вот почему, вспоминая Даргинский поход, тот или другой из старых служак подчас задумывался.

А молодые не задумывались. И Толстой не задумывался. Он был полон самой горячей готовности. Война есть война…

Без разрешения высокого начальства все равно нечего было думать об участии в походе, а высокое начальство в лице князя Барятинского находилось в крепости Грозной. Но Грозную отряду так или иначе было не миновать.

Крепость Грозная, расположенная на берегу Сунжи, была построена сравнительно недавно, в 1818 году. Однако вокруг разрослись не только аулы, но и поселения семейных солдат, и Толстому бросилось в глаза оживление, царившее неподалеку от крепости. Тут шла бойкая торговля, стоял гомон, бегали дети, русские и нерусские. Перед крепостью — широкий ров, через ров — деревянный мост с перилами. Он вел к деревянным воротам. Крепостной вал был невысокий. Из амбразур бастионов глядели дула пушек. Бастионов было шесть и столько же стен — крепость являла собой шестиугольник. Через Сунжу, по направлению к ущелью Хан-Кале, также был деревянный мост с перилами, а еще до моста со стороны ущелья — люнет.