Виктор Бакинский - История четырех братьев. Годы сомнений и страстей

— Я думаю, Барятинский получил большое удовольствие от чтения письма, — сказал Лев Николаевич.

— Письмо ему доставили в час ночи. Конечно, удовольствие было невелико. Представь, он быстро успокоился. «Спасибо, говорит, что этот мерзавец Алпатов хотя бы письмо переправил. Теперь я знаю, что ждать больше нечего и надо ехать…» Наутро взял у казначея левого фланга тысячи две или три и уехал сюда, в Тифлис. Как видишь, и у князя Александра Иваныча есть свои затруднения. Ты навещай его. Я советую.

— Да, конечно. Полагаю, я ему просто необходим, — иронически заметил Лев Николаевич. — Но мне нравится его хладнокровие.

«Однако затруднения князя Барятинского несколько иные, нежели мои», — тут же подумал Лев Толстой.

Легче всего ему было у себя дома, в тишине предместья. В комнате стоял рояль, а Лев не играл с выезда из Москвы — шесть месяцев. Он испытывал духовный голод, тоску одиночества, и полузабытые звуки, заполнявшие комнату, и отцветающий сад за окном принесли умиление, покой, отраду. Хотелось размышлять. Лев Николаевич думал о свободе и необходимости и приходил к мысли, что в своей внутренней жизни человек должен быть свободен и, если он тверд духом, никакая внешняя сила не заставит его против собственной воли быть добрым или злым. От самого себя зависит выстоять и не поддаться растлевающему воздействию зла. Возможно, и музыка поддерживала его в этой уверенности.

Он раскрывал рукопись и поначалу отчаивался. Не слишком ли много психологических подробностей, наблюдений, пусть даже значительных и тонких. Николенька прав: целые исследования о соотношении характера человека с его телосложением, о красоте, об улыбке… Тьма размышлений! Кто станет это читать? Обильные рассуждения хороши в философских книгах! И почему повествование должно идти сплошняком, как езда без станций, без передышки?

У него разболелась голова, и он побежал к аптекарю. Аптекарь, с седеющей бородкой, медлительный и склонный к философским умозаключениям разжалованный поляк, посмотрел на него и сказал:

— У такого молодого пана не может болеть голова.

— От большого ума!

— От ума может, — согласился аптекарь и подал ему порошки. — От ума бывает много неприятностей. И от налоговых инспекторов.

Они разговорились. Лев Николаевич нередко заходил в аптеку по пути. Было небезынтересно поболтать с этим вольнодумцем, который, судя по всему, тоже был одинок. С аптекарем он подружился.

Он поборол свою растерянность, отчаяние и, ободрившись, склонялся над рукописью, как полководец над картой предстоящего сражения. Хоть его и удивляли авторы, которые пишут, что горы, казалось, говорили то-то, а деревья звали туда-то, в окружавшей его тишине и покое был некий зов, горы Кавказа вставали перед ним, и сад будил воспоминания.

Милое детство! Как же рассказать о нем? И он подумал о том, что надо быть беспощадным к себе и решительно убирать все лишнее, уводящее в сторону. Разве не должно быть все повествование подчинено главным мыслям?

И зачем эти обращения к неизвестному наставнику? — думал он с ужасом. Как мог он избрать такую форму?

Он решил писать маленькими главками. И от сердца. Этот последний постулат — «от сердца» — прочно вошел в его сознание.

Он старался ясно представить своего читателя: этот воображаемый читатель станет требовать занимательности и одинаково не простит ни длинных рассуждений, ни пустоты содержания.

И еще он подумал о том, что чувства и мысли героя могут быть смутными и противоречивыми, но взгляд автора ясен и доступен. Надо хорошо знать, что ты хочешь сказать, размышлял он, понимая, однако, что знание приходит не всегда сразу.

Итак, ему предстояло переписать всю рукопись. Все же в массе написанного было много искреннего, живого и своего.

Ему полней уяснилась и первоначальная цель: показать ребенка с его непосредственной веселостью и потребностью любви, с его пока еще бессознательным стремлением к добру и чувством красоты. И заставить столкнуться как со счастливыми, так и непонятными, а подчас и ужасными сторонами жизни, не исключая вторжения смерти в родной дом. Для описания детства этого достаточно. И он набрался терпения.

Багратион намерен был ввести его в разные дома, где собиралось общество, музицировали, но он был утомлен работой над рукописью, начавшимися хлопотами. По совету Багратиона он прочитал в газете «Кавказ» пьесу известного азербайджанского деятеля, жившего в то время в Тифлисе, Мирзы Фатали Ахундова, «Медведь — победитель разбойника» и остался ею доволен. Багратион познакомил его и с некоторыми другими грузинскими драмами и стихами. Ему приоткрылась огромная культура мужественного и жизнерадостного народа.

— Иногда у вас такой нахмуренный вид, так сдвинуты брови, что мне становится не по себе, — сказал Багратион. — Вы всегда о чем-то думаете. Но все замечаете.

Из слов Багратиона ему рисовался дом Чавчавадзе, где пять лет назад еще жил его хозяин, поэт Александр Гарсеванович, и некогда бывал Грибоедов. Лестница, устланная ковром. И всюду — ковры, вазы, скульптуры. По словам Багратиона, здесь и теперь всегда много народу: поэты, музыканты, художники, певцы. Бывает Манана Орбелиани. Ей сорок с небольшим. Она очень образованная. И собой чудо как хороша. Высокая, красивая. Мягкий овал лица, мягкий и умный блеск глаз. Она затмевает красотой остальных женщин и… собственную дочь.

— Я могу вас представить. Вы узнаете тут много интересных людей, — сказал Багратион.

— Вы ж видите, как я плох. Я потеряюсь среди них и буду чувствовать себя скверно. Да и какой интерес во мне? Я всего лишь запутавшийся в долгах бедный чиновник тульской канцелярии.

Льву Николаевичу представилось, как Багратион подводит его к Манане и он с некоторым трепетом целует ей руку. И она говорит ему: «Вам нравится у нас? Наверное, вам одиноко в Тифлисе?» — «О да, да, — отвечает он, — я так рад быть в этом обществе!» Но Манану кто-то зовет, уводит. Она поворачивает к нему голову, на ее лице — сияние светлой, чуть-чуть извиняющейся улыбки…

Через полстолетия, когда он писал повесть «Хаджи-Мурат», образ Мананы встал перед его глазами.

Утомившись беготней по своим делам, он зашел в ресторацию, а оттуда, почти машинально, — в бильярдную. Краснорожий маркер собрал в треугольник шары на зеленом столе.

— Пожалуйте.

Они стали играть. Маркер, отставляя большой палец, как бы механически, не замечая партнера, забивал шары. Руки у него были так устроены, что ли? Лев Николаевич проигрывал партию за партией. Зеленое сукно стола словно бы потемнело в его глазах. Не шла игра. Он отряхнул пальцы от мела, положил кий. Расплатился. Черт с тобой.