Виктор Бакинский - История четырех братьев. Годы сомнений и страстей

Тетенька первая посоветовала ему писать роман. Она догадалась и о том, что для него в настоящее время, быть может, всего полезней окажется военная служба…

Лев Николаевич писал до позднего вечера. В небе горели звезды. Он закончил главу «Горе», положил на стол перо. Оглядевшись, поднялся. Комната, окно, потолок, полуохваченные тьмой, перекосившись, пошли на него, и он рухнул, боком задев о стол. Ванюша, побледнев, без кровинки в лице, трясущимися руками поднял его, поволок к кровати, кинулся за водой, разул, раздел, накрыл одеялом и, перебудив всех в доме, побежал за доктором.

Толстой очнулся от боли во рту. Ныли ранки. Пришел врач. Стукал, сопел, смотрел. Прописал успокоительное. И какую-то мазь. И на следующий день пришел. Но ничего не помогало. В голове Льва ворочались тяжелые видения. Он летит с лестницы… Глухой подвал, и нет воздуха. Лоснящиеся лапы маркера… Люди угрожают, стискивают его… Он обливался потом, кричал во сне. Подымаясь, терял сознание. Самое страшное: во сне он дважды видел Митеньку, брата, мертвым. Он и сам был полумертв, но если думал о смерти, то лишь мгновениями.

Во рту был тяжелый вкус мази, но есть нельзя было, больно. И вот так, вновь переваливаясь с убийственной медлительностью, тянулся день за днем. Где грань между бытием и небытием? И отчего такое ко всему безразличие? Грань была зыбкая…

Ранки стали заживать, и он мог наконец поесть, хотя и не было желания. А врачам, которые тут, пожалуй, лишь строили догадки, надо было платить, и аптекарю платить, а из каких средств?

Кажется, возобновился его ревматизм, и болевые токи отдавались в сердце. Ступни были холодные, голова горела. Он ворочался в постели, борясь с тяжестью в голове.

Но все же жизнь возвращалась. И стали томить мысли о братьях, о тетеньке: вот уже четыре месяца, как от нее нет писем. Оттуда, из-под Тулы, шли волны тревоги, беспокойства, а он ничего не мог предпринять. Либо что-то случилось, либо письма тетеньки лежат в Старогладковской. Не может она не понимать, как грустно ее молчание. Если бы она знала, что он лежит здесь один, без денег…

Ему было жаль, что он, уезжая на Кавказ, холодно простился с Сережей и подчас был небрежен с Николенькой. Никогда он не любил Николеньку так, как теперь. Николенька — самый лучший, самый умный и добрый из братьев. Только когда Николенька рядом с ним, ему тепло и хорошо на свете. Он хотел бы никогда не расставаться…

Но Николенька не вызывал у него тревоги, а вот Сережа и Митенька… Митенька, горячий до бешенства, но совсем не распутный, а скорее скромный с женщинами, тем не менее напоролся на тяжелую болезнь, от которой не излечиться ни в полгода, ни в год…

А Сережа? Если бы он лишь на время увлекся этой тульской цыганкой Машей, то и говорить бы не о чем. Но Маша должна родить, а он — не собирается ли он жениться на ней? Засесть с женой-цыганкой в поместье, хлопотать с собаками и лошадьми, погрязнуть во всем этом — хороша перспектива для образованного человека, гордого, красивого, породистого! Что же случилось? Где тот насмешливый, трезвый, удивительно здоровый духом и умом, во всем естественный, милый даже в своем эгоизме Сережа, которому всегда хотелось подражать? Где этот чудесный мальчик, чуждый всяким крайностям, нелепостям, глупому безрассудству, нравственным отклонениям, не то что уродству?! Поистине были правы древние греки, в страхе оглядываясь на судьбу. Судьба беспощадна и слепа.

Однако он отбросил эту еретическую мысль. Он верил в провидение. Провидение поможет его братьям.

Он пролежал три недели. Где-то за окном текла, бурлила жизнь диковинного и притягательного города Тифлиса. Льва Николаевича навещал только Багратион. Этот принес новость, что знаменитейший Хаджи-Мурат, о котором он уже столько наслышан, передался русскому правительству, и его привезли в Тифлис, и он уже был представлен наместнику Кавказа князю Воронцову. Надо думать, теперь Хаджи-Мурат станет воевать против Шамиля.

— Какая подлость! — сказал Лев Николаевич, едва поворачивая голову.

— Возможно, тут особые обстоятельства, — сказал Багратион-Мухранский.

— Каковы бы ни были обстоятельства, измена есть измена.

— А ведь такой отважный человек, джигит! Первый джигит!.. А какой прием, говорят, был на днях у князя Воронцова! Генералы, полковники… И местная знать. Княгиня Манана Орбелиани. И другие.

Гм. Генералы и полковники. Да бог с ними, генералами и полковниками!..

Лев Николаевич понемногу начал вставать. Бледные ввалившиеся щеки. Мертвенные. Ноги словно без костей. А как кружится, темнеет в глазах… Он полагал — перенес нервную горячку. И врачи могли бы догадаться. Шельмы! Последние деньги на них извел! Теперь он надеется только на местные целебные воды. Он был еще очень слаб и вял, но его поддерживало сознание, что он собственными силами победил недуг. Отчасти он этим гордился.

Пришли письма от Николеньки и от тетеньки Ергольской. Держа в руках написанное по-французски долгожданное письмо тетеньки, он, измученный неудачными хлопотами, изнурительной болезнью, безденежьем, одиночеством, тревогой, наконец, неизгладившимся впечатлением от ужасного сна о Митеньке, заплакал.

Однако мысль о том, что он выздоравливает, придала ему силы. Он из глотки вырвет у всех этих генералов и полковников, восседающих в штабе корпуса, свое зачисление на военную службу!

Николенька с юмором рассказывал в письме, как он ехал из Тифлиса к месту службы, как к нему пристал странный тульский дьячок, один из тех путешественников, о которых даже в «Сентиментальном путешествии» Стерна ничего не сказано, и как его, Николеньку, задержали на станции Душет на том основании, что тут случилось несчастье, а именно, по словам смотрителя, «у грузинского князя неизвестные хищники украли голову». В Старогладковской Николенька застал дворовых Дмитрия и Алешку, письмо от Валерьяна Толстого и сестры Маши и несколько писем от этого плута Андрея, яснополянского управляющего.

«В одном он пишет, что он задним умом умен, а мне кажется, что он глуп и сзади и спереди», — замечал Николенька. Николенька описывал охоту, на которую выезжал с кумыцким князем Арслан-ханом, и тут же пожаловался на лошадей: лошади его объедают. Он собирался их продать, в том числе и белую лошадь Льва. «Она ужасно худа, и нет надежды ее поправить», — сообщал он. За белую лошадь предлагали тринадцать монет. «Не знаю, что делать, но кажется и ее продам за что бы ни было…» — заканчивал Николенька.

Отчет брата был довольно подробный, но Льву он показался сжатым, и он в ответном письме, которое было в три раза короче Николенькиного, съязвил по поводу того, что брат назвал свое письмо длинным посланием, тогда как оно написано на одном листе почтовой бумаги и напоминает письмо диккенсовского мистера Микобера — по слову в строке.