Николай Шадрин - Сестра милосердия

И вдруг, из-под земли — двое.

— Вам здеся не скучно?

— Ой, какая шляпочка! — моей крале как раз! — и Анна Васильевна уже простоволосая. А ледяной ветер пробирает насквозь. Но от испуга не холодно, а даже кинуло в жар. Шиши захохотали и исчезли.

Поднялась, побежала на поющий где-то рядом звон — уткнулась в большое желтое здание. Теперь звон несся совсем с другой стороны. Что это? «Блуждающая колокольня», — мелькнуло в голове. Но не может же она бегать по городу. Или готовится откочевать на восток. От красных? И опять поспешила на упругую ноту «ля» контроктавы.

Как переменчивы мужчины! За тысячу километров посылают ландыши, на Сенатской площади на колени перед вами встают — и вдруг полное забвение. От хулиганов защитить некому! Главнокомандующий называется!

Теперь на пути встал забор. И понадобилось обойти, прежде чем увидела ярко-золотистые окна. Стоит, как скала, не стронется. И напала новая блажь: нельзя входить в церковь! Грешна! Мужа бросила, сына, как кукушка, подкинула маме. С Колчаком до сих пор не венчана. Язычница. Как «оглашенной» надо на паперти стоять да каяться в недостойном своем поведении.

Опустилась на колени, и кланялась земно, и просила одного: спасти сохранить сынка! Только его! Утешить, утолить печаль Сергея Николаевича. Про Колчака и вспоминать не хотела! Но не утерпела, попросила и ему многих лет и победу над супостатом. Но без веры. Какая уж тут победа? Успеть бы ноги унести — и то руками и ногами перекрестишься.

Оттого ли, что постояла в снегу, или, правда, молитва помогла — полегчало. Опамятовалась. Но не спешила подняться. Печатала лбом поклон за поклоном и уж ни о чем не просила, а только повторяла вечное: «Господи, твоя воля».

Богомольцы с паперти озирались. И она видела, понимала это и испытывала что-то вроде той радости, что получают от вериг, от самобичевания. В сласть ей свое унижение. Может, готовилась уж к пытке жизнью, что в недалеком будущем выпадет ей в тюрьмах и ссылках освобожденной России.

Приблизилась согбенная старушка, заглянула в лицо, вернулась на паперть.

— Убили кого-нибудь, — объяснила она, — плачет бабочка. Рыдат.

И только теперь, будто кингстоны открылись, из глаз хлынули слезы. И вслед за этим пришло облегчение, и уверенность, что все обойдется, все-то будет хорошо!

И поднялась с колен совсем здоровая, и поспешила домой.

За окном поворачивались вокруг какого-то отдаленного центра перелески, стога. Убегали заваленные снегом избы. Колеса вагона мягко, монотонно стучали на стыках, клонило в сон. На столе карта Урала и Западной Сибири, с красной линией фронтов. И все они, извиваясь змеей, подползали все ближе, и готовы поглотить столицу с кратким названием Омск.

Мутила тошнота, не хватало воздуха. Совсем износился. Развалина. Поправил тесный воротник, продолжил чтенье донесений. Подписал деловые бумаги — кого-то требовалось поощрить, кого-то наказать.

Временами начинало казаться, что действия его не имеют никакого значенья. Не знал: кого возводит в ранг героя, кого обрекает на расстрел. Там идет какая-то своя жизнь, и он не может влиять на нее, как хотел бы. Все предопределено, развивается и рушится по своим законам.

Закурил папиросу и опять склонился над картой. Полевые сражения абсолютно не похожи на морские. Все знают, что стоит в бою дредноут, миноносец, гидрокрейсер. Но почему при одинаковом вооружении — корпус бежит от дивизии? Батальон берет хорошо укрепленный город? Это не укладывалось в голове. Почему еще полгода назад белые малыми силами гнали красных на запад — и вдруг все в одночасье переменилось! Почему крестьянин, встречавший Колчака, как избавителя от людоедских комиссаров, теперь вредит всеми силами дремучей души? И уже приходила здравая мысль о самоустранении от руководства.

Вагон покачивало, встряхивало, принималось мотать из стороны в сторону, но скоро опять устанавливался ровный спокойный ход. Колчак смотрел красными глазами на карту, пытаясь угадать основной удар противника. Время, когда он планировал свои наступления, как-то незаметно миновало. Поперек Пятой армии бросал корпус за корпусом — и они безропотно гибли в огне.

Позвонил — явился адъютант.

— Чаю, пожалуйста. Покрепче. — уж целый год, как спал по три-четыре часа. Вымотал нервы, по малейшему пустяку впадал в истерику или, наоборот, смотрел на всех тупым тяжелым взглядом. Молчал. Сейчас ехал поддержать дух белого воинства, вдохнуть в полки уверенность. Но какой уж там дух и какая уверенность! Слепому ясно, что Белое дело дышит на ладан. Кампания проиграна.

С троекратно усилившимся грохотом проскочили по железному мосту, подходили к станции.

И Бог отвернулся от Колчака. Давно уж все заметили: как приедет на фронт — жди натиска красных, готовься драпать на восток. За окном белая метель. Мороз. Массовая простуда, обморожения. И никому не нужна старая Россия. Ждут, не дождутся новой. В которой на березах будут расти французские булки! Зябко передернулся, оглянулся на закрытую дверь — не торопятся с чаем. Втянул воздух сквозь стиснутые зубы, всхрапнул. Дверь отворилась. Адъютант. Доложил полученное по беспроволочному телефону донесение. Но еще прежде, чем заговорил, адмирал понял, что сообщение скверное. Опять прорыв, опять измена. Так и вышло. Два полка перешли на сторону врага. Путь на Омск открыт. Вот и отпал смысл ехать, поднимать боевой дух православного воинства.

— Довольно, — нахмурился Колчак, но Комелову понадобилось доложить о глупейшем поступке Иванова-Ринова. В кои-то веки наши прорвали фронт — а он прошляпил, не атаковал противника. Вся кампания могла измениться! Такая удача выпадает раз за войну. Любой подпоручик догадался бы, что нужно делать для спасения отечества. Сволочь! Ничтожество!

— Вон! — вдруг затрясся и побелел Колчак. Адъютант тоже побелел и улыбкой хотел сгладить неловкость. — Вон! — взвизгнул Колчак, схватил со стола карандаш, с треском переломил, этого оказалось мало, схватил графин и запустил. Адъютант с неожиданной легкостью уклонился, подождал: не будет ли еще бросков? Повернулся на каблуках и вышел. Колчака трясло, он всхлипывал, брал то один, то другой предмет, и вдруг заревел на весь состав:

— Ча-аю! Дадут ли мне чай?!

Давно готовый денщик выступил с никелированным чайником. Что-то не понравилось в его комически напряженной фигуре и, впадая в настоящее безумие, стучал по столу кулаком и выплевывал одно бессмысленное: «Вон!»

Денщик исчез.

За окном валил снег, мелькали на пригорках черно-зеленые сосны. Прошла минута-другая, Колчак успокоился.

— Михаил Михайлович, — позвал обычным своим голосом, — войдите. Колчак извинился не словами, а мягкой интонацией. Чай тоже был принят. И похвален. Гроза миновала. Только на сердце Колчака оставалось тяжело, беспросветно.