Николай Шадрин - Сестра милосердия

Поначалу Анна внимания не обратила: сидит синеблузник — да и пусть. Но что-то его, нет-нет, да и качнет: клонится-клонится и прижмется плечом. Отодвинулась раз, другой.

— Что это с тобой, гражданин? — вдруг закипело и выплеснулось.

— Не нравлюсь, барышня?

Анна передернулась и замерла, продолжая смотреть на экран.

— А то, может, познакомимся? — наклонился к самому уху.

— Обсоси гвоздок! — на весь зал прозвенела любимая женщина Верховного правителя России — и все! Фабричный стушевался. Только прошипел себе под нос: «в перчатках!» Княжна Кызласова беззвучно хохотала и не могла остановиться.

На другой день в пошивочном цеху, кто бы что кому ни сказал — в ответ легко и романтично летело: «Обсоси гвоздок!»

…Вера Холодная, расставаясь с женихом, закатывала под лоб свои томные глаза, прижимала руки к груди. Все это было бы трогательно, если бы хохлушка на переднем ряду не пропела в приступе обожания: «Вера Голодная!» И стон ее восторга зал охотно подхватил, и несколько раз в самых душещипательных местах хрипело то сбоку, то сзади: «Вера голодная!»

Грабеж в городе стоял жуткий. То свои злодеи, то чехи — то и гляди, что останешься без кошелька. Но все-таки не боялась делать променад. Смелости добавлял небольшой подарок Колчака — браунинг. В человека стрелять, конечно, не решилась бы, но в воздух для острастки — почему бы и нет! Странно и любопытно было бродить у крепости по Бутырскому форштадту. Когда-то здесь трудился автор «Идиота». Мял глину, делал кирпичи. Двести штук в день. И вглядывалась в кирпичные фундаменты почерневших от времени домов, будто можно было отыскать дактилоскопический отпечаток Достоевского.

Впереди церковушка. Без звона. Молчит. Скобрящей Божьей Матери. Не двуглавых орлов надо на герб, а ее, заступницу и печальницу несчастнейшего из народов.

И будто в подтверждение черной мысли, во дворе, за тесовым забором вдруг грубо, душераздирающе закричали, ударил выстрел — воротца распахнулись, и человек, весь в крови, бросился на Анну! Раз за разом прогремело — и, распахнув руки, как на объятия, пьяно повалился на колени, задергался-задергался и стих. Солдат, выкрикивая ругательства, засовывал наган в кобуру и дикими, налитыми кровью глазами, смотрел на Анну, будто решая, не пустить ли в расход и ее.

Минута оцепенения миновала, Анна твердо, прямо прошла мимо вылупившегося на нее солдата полковника «Урода». Что он сделал? Зачем? Что произошло? Через какое-то время испуг уже выходил крупной, лихорадочной дрожью, ноги подсекались так, что невозможно идти. Опустилась на лавочку. Колотило — зуб на зуб не попадал. И как грубо кричал ругательство солдат: «Fuck you!» Зачем они здесь? Сидела на ледяной скамейке посереди Омска, не зная, куда бежать, где скрыться от обступившей беды. Когда закрывала глаза — с фотографической точностью вставало бледное, залитое кровью лицо. «Мы все сойдем под вечны своды, и чей-нибудь уж близок час»!

Опять посыпал снег. Сгущались сумерки.

И потом всю ночь вздрагивала на железной своей кровати. Хозяйка даже обеспокоилась: не в тифу ли квартирантка? Но человек привыкает ко всему. На следующий день ужасная картина убийства отошла на задний план, стушевалась.

— Хто тама? — прокричала бабка из сеней.

— Адмиральша стучит, открывайте!

Брякнул засов, и Анна ступила в непроглядную тьму. Вкусно пахнуло солеными огурцами, грибами, укропом. Пригибаясь под притолоку, нырнули в тускло освещенную избу.

— Старика нету, — обтерла ладонью уголки рта. — Че-то видно задержало. — На мгновение замерла, прислушиваясь к звукам на улице.

Анна прошла к себе в комнату. Переоделась, отстегнула и скатала с ног чулки, осмотрела на растопыренных пальцах: нет ли дырок? Вернулась в столовую. Умылась. Все теперь другое, даже мыло жидкое. Поначалу было странно — но привыкли и к этому.

Кадка, полная воды. Набрала кувшин, поставила на злобно зашипевшую плиту, чтоб попозже устроить постирушку. Из русской печки сочился, сводил с ума густой запах наваристых щей.

Сели у стола, украдкой сглатывали слюнки, ждали старика.

— Плуги кует?

— Гайки режет. — И опять тишина: ни ветер не прошелестит, ни матица не треснет. Только слышно: вздыхает семилинейная лампа. Моргнет, затрепещет, вытянется огонек золотым наконечником, зачадит и опять успокоится.

— Че же?

Анна встрепенулась, думала, баба Нюра предлагает сесть есть, не дожидаясь хозяина — но нет, взяла пухлую колоду, обстучала мягкие края, раскидала по шесть листиков на подкидного дурака, подрезала колоду. Вяло, чтоб только время убить, бросали невесомые карты. К концу игры захватил азарт, даже поспорили немножко. Анна Васильевна уж трижды осталась в дураках — а деда все не слышно.

— Да что же это такое? Вот ударник-то выискался! — И старушка припадала щекой к черному окну, слушала. Мало ли что может случиться. Долго ждали. Выходили во двор и на улицу — нет деда! Не видать и не слыхать. И опять вернулись в избу, бабка трижды протянула колоду под колено и через дверную ручку, чтобы снять с них суетную греховность, и можно было бы гадать. Беззвучно шевеля губами, расстилала: «Что было, что будет, чем дело кончится, чем сердце успокоится?» Выпадали «пустые хлопоты», «удар» и «казенный дом». Может, милиция забрала старика?

— Ну, куда он мог деваться? — И уже искры зла из глаз. И в пропаже деда виноват, конечно, Колчак! Того, убитого, тоже поставят в вину ему. Зачем вернулись из Японии? Прав Сергей Николаевич, в России жить невозможно.

Но вот хлопнули ворота! Забубнили голоса…

— Старик! — Счастливо просияла старушка, и, как Наташа Ростова на грудь Болконского, метнулась в провонявшие капустой сенцы, навстречу с ненаглядным дедом. Там грохот и пьяные голоса: «О!» «Бляха!» «О-о!» Ввалились в избу. Дед и с ним рабочий. Молодой. Трезвый. Только глаза блестят. Перед собой, как букет цветов, держал бутылку «мутненькой».

— Это че тако?! — даже притопнула сердитая старушка. — Это че же?

— Старуха! Жарь глазунню!

Анна хорошо знала Ханжина, Дитерихса, других генералов — но ни один из них не умел нагнать на себя столько величия и важности после самой блестящей победы. Дед стоял посреди прихожей, как окончательный и полный завоеватель. Чингисхан!

— Не ругайся, старуха!

— Ой, да не ругаюсь я! — мученически стонала та. — Ты погляди-ка, сколь грязищи натащили!

— Старуха! — ревел вполне счастливым голосом. — Я купца привел! — Старушка так и поперхнулась. — А у нас товар!

— А ба! — обомлела баба Нюра, — да ты не спятил ли? — а уже и самой-то весело до озорства.

И даже «товар» с задорным любопытством смотрел на «купца».

Как-то, по осени еще, привез он на телеге кули с картошкой, свеклу, редьку. И перебросились тогда несколькими словами, она пошутила что-то насчет крестьянской жизни — и поди-ка ты! Победила сердце молодца. Краснеет, глаза боится поднять. Конфузится. Так бы и расцеловала этого свежего, как курское яблочко, суженого.