Василий Лебедев - Обречённая воля

«Ещё беглый!» — тотчас догадался Булавин и придержал лошадь.

— Издалека? — только и спросил Булавин.

— Одиннадцать недель ходу… — уклончиво ответил Антип Русинов.

Не повелось на Дону расспрашивать беглых — никому на Диком поле нет до этого дела. Случалось, такие отступники появлялись, такие воровские хари мельтешили по станицам, что видавшие виды казаки и те не крепко спали по ночам, но и тогда никто не смел ни расспрашивать, ни трогать, ни высылать разбойников на Русь.

— Чего в верховых городках не остался? — спросил Булавин. — Али не приглянулось?

— Неспокойно, атаман, в верховых-те, — ответил Антип, называя неизвестного атаманом, поскольку заметил, как нравилось это любому казаку. — С прошлого, сказывают, года указ царёв ходит, что-де высылать будут нашего брата беглых.

— Ходит такой указ, ещё в запрошлом годе посылан был, — ответил Булавин, присматриваясь к женщинам на дне балки. — Так ныне беглый указа опасаться стал? Ничего! Ты бойся старых станиц да городков — там каждая собака знает друг дружку, ты в дороге-то иди через новые городки, через те, что подальше от шляхов понастроены. Там, в тех городках, такая же вольная жизнь, только не на глазах.

— Спасибо, добрый человек, — поклонился Антип и снял на этот раз шапку, разглядев дорогой эфес булавинской сабли.

— Там голытьба прикопалась, — продолжал Булавин, дивясь, что так разговорился, и не замечая, что говорит громче, чем надо бы, будто хотел, чтобы слышали его женщины в овраге, смотревшие на него. — Голытьба — лёгкий народ, без денег, без животы бежали, на топоре спят, бурьяном покрываются.

— Оно бы и неплохо к такому народу, да у меня бабы на руках — жена да вон племянница. Мне бы к хорошему двору казацкому прибиться да послужить покуда…

— А! Холопство тебе надобно! Затем ли ты бежал? Не холопством ли вознамерен себя и семью удолголетить?

— Мне бы покуда…

— Покуда тебе богатые надобны. Богатые в Черкасском да в понизовых станицах прикормились. Там, у домовитых казаков, золотые реки текут.

Булавин терял интерес к холопской натуре беглого. Он в последний раз окинул женщин и Антипа пренебрежительным взглядом и пустил лошадь в галоп.

Дома поначалу не приняли всерьёз слова хозяина о скороспешном переезде в родную станицу Трёхизбянскую, думали, сгоряча сказал, но когда ночью по всему Бахмуту всполошились казаки, увидав огонь над степью, когда ударили в обломок чугунного котла, заменявшего круговой колокол, то для всех стало ясно, что это сам атаман приложил руку к супостатским солеварням. Теперь все ждали событий. Казаки седлали коней. Ждали. Раза три порывались собрать круг, но напрасно бегали к атаманову куреню — атамана дома не было.

А дома раньше других Анна почуяла беду и ещё затемно, как только началась суматоха, стала собираться. Из куреня на двор выносила одежду, еду, скарб — всю рухлядь, которую она, став атаманшей, старательно заводила в надежде на долгую и счастливую жизнь в Бахмуте, у доходных соляных сковород. Она нагрузила три телеги. Цапля прибегал узнавать, где атаман, и был оставлен Анной помогать. Он несколько раз бегал за верёвками, приносил от кузнеца кованых гвоздей, чтобы подправить телегу, и так своим мельтешеньем взбудоражил Бахмут, что бабы завыли, как при конце света. У самих казаков души ныли в ожидании нападения изюмцев настолько сильно, что они не могли вынести этого воя и принялись стегать женщин, загоняя их с улицы по куреням. Однако и после этого на душе у каждого было неспокойно. Каждый задавал себе вопрос: почему атаман засобирался в одиночку? Это не к добру… Эти мысли, эти сомнения внушали казакам смешанное чувство растерянности, недоуменья и злобы на своего атамана, добровольно сложившего с себя обязанности вожака казаков. При всей своей смелости и вере в силу казацкой сабли, при всей многовековой привычке к рисковой, беспокойной жизни они чувствовали себя в это утро покинутыми и преданными.

— Казаки! Круг собирай! Изберём нового атамана!

— Круг надобно кликать!

— Нового атамана на Бахмут!

Булавин подъехал к воротам Бахмута, но никто из караульных не приметил его. Он вынул пистолет и выстрелил в воздух. В городке поулёгся гвалт, а на раскате стены показался и тотчас кинулся вниз Окунь.

— Атаман едет! — заорал он.

Когда Булавин проехал в ворота и увидел весь городок на майдане, он понял, что это собрался тот горячий, неумолимый круг, от которого не уклониться. Бывали такие круги, но он не помнил, чтобы так рано собирались. Он неторопливо подъехал к церковной коновязи, спешился и привычно вошёл в круг. Цапля подкатил широкий дубовый пень. Булавин поднялся на него и снял трухменку.

— Нынче ночью я с Рябым солеварни супостатские пожёг, — негромко сказал он, не обращаясь к кругу с привычным «Атаманы-молодцы!». Бессонница, волнения последних дней унесли его силы. Он стоял на пне, чуть ссутулясь, и говорил кругу о пожаре, о мести своей Шидловскому. Голос его был усталым, но те, что стояли близко, видели лицо атамана, покрытое пятнами копоти, клок обуглившейся бороды и глаза, горевшие возбужденьем и радостью.

— Чего нас не позвал, атаман? — спросил Шкворень.

— Изуверился в нас? — спросил Беляков.

— Али мы не единой веры с тобой, али сабли у нас не огневые?

— Чего молчишь, атаман? — посыпались вопросы.

Булавин видел, как велико возбужденье казаков. В такую минуту что ни скажи — ничем не убедишь, надо немного помедлить, дать слегка выкричаться. И он молчал, набычась.

— Ты сделал хороший выворот изюмцам, — сказал Терентий Ременников, тоже выждав тишину, — а теперь скажи нам: почто баба твоя рухлядь собирает? Али ты надумал от безвременья схорониться в батькиной станице? Почто нас спокинуть вознамерился?

Булавин повернулся к Ременникову. Он помнил его по нелёгкому походу в Крым.

— Тебе, Терентий, односуму моему, думать про меня так не пристало, — спокойным, всегда безошибочно действовавшим на круг голосом ответил Булавин.

— То не токмо я — то казаки думают, а тебе, Кондрат, ответ держать надобно.

— Какой вам ответ? Я не атаман ныне, я — вольный казак: куда хочу, туда еду! — Булавин повысил голос, но и без того довод его был убедительным, ибо казацкая воля — превыше всего. — Али казацкий круг, заразе боярской подобно, мою волю отымать вознамерен?

Никто не ответил ему. Потупилась бородатая, клокастая вольница, устыжённая так неожиданно своим атаманом, отказ которого от власти над ними они не желали принимать.

— Я пришёл сказать вам, что не оставил без мести изюмских прибыльщиков, на том и конец моей службе казацкому вашему кругу.