Василий Лебедев - Обречённая воля

Сейчас, когда во всю ширь небосклона заалел восток, хорошо стало видно вокруг. Глубже проступили дали со стороны степи. Яснее обозначились стволы деревьев в перелеске. Туман скатился в русло Большого ручья. На небе померкли звёзды, высоко поднялся и поблёк месяц, а там, на солеварнях, всё ещё разливалась огненная заря. Оттуда подымался чёрный дым — дошёл огонь до крытых камышом и бурьяном, прижатых дёрном земляных крыш на навесах.

— Хороша смута! Мы их ещё не в такой взварке пребывать заставим! — посмеивался Рябой и кашлял остервенело, давясь непривычным дымом. — Мы ещё ныне и сено огнём изведём, вот тогда и поглядим, как они станут тут зимовать? Все уберутся к Воронежу, а станут оттуда шкодить — на Москву сгоним!

Он повернулся к Булавину, надеясь найти поддержку своим словам. Атаман покосился на казака и промолчал.

— Не худо бы нашим саблям казацким поискать их голов! — снова разгорался Рябой, постукивая ножнами сабли по обшарпанному носку сапога.

Булавин и эти слова оставил без ответа. Сейчас говорить с Рябым было трудно: пожар лишь малую толику гнева снял с его души, не утолив жажду мести.

— Надобно до восхода к лошадям добраться, — как можно спокойнее сказал Булавин.

— К лошадям?

— Да. А не то солнышко туман съест — вся степь отворится изюмскому глазу.

Он поднялся, коренастый, тяжёлый. Перетянул кушак, поправил пистолет, сверкнувший рукоятью в камнях, поддёрнул ремень сабли. За атаманом поднялся Рябой. Попыхтел трубкой, убрал её в сапог и вынул кресало.

— Давай, атаман, и стога пустим к небу. Предадим огню лошадиный корм, пусть знают нашу братску любовь! Чего насупился? Стога спалить — наша месть за солеварни, а ещё… — Он понизил голос и глухо добавил, выдерживая взгляд Булавина, — за всякие их скверны!

— Нет, Ивашка! — Булавин решительно накрыл своей широкой ладонью кулак Рябого с кресалом.

— Ты изюмского добра жалкуешь?

— Не добра… Пожаром от нынешней напасти боярской не отгородишься. — Он поправил трухменку, повернулся и бросил через плечо: — Да и лошадя тут не виноваты.

Он пошёл лощиной вперёд. Шагов через сотню незаметно оглянулся и зашагал спокойней.

Рябой, набычась, медленно шагал следом и яростно рубил невесомые макушки усохшего ковыля.

Кража сена окончательно убедила Булавина в том, что надо отправить семью в Трёхизбянскую, в старый отцовский курень, где ныне жил брат Иван. Для переезда хватит двух-трёх подвод. Скотину стоит порешить, кроме лошади и тёлки, поскольку у Ивана водилось хозяйство. «Проживут пока без меня», — окончательно решил Булавин, нахлёстывая лошадь.

Рябой с ним не поехал в Бахмут. Не поехал он, конечно, и в Изюм — в пасть к Шидловскому, он погнал куда-нибудь в степь, в один из верховых городков, выстроенных беглыми, там не раз отводил он душу. Хорошо бы махнуть вслед за ним, но какая-то непривычно трезвая мысль вот уже несколько дней не давала Булавину покоя. «Старость, что ли?» — порой спрашивал он себя.

Голодная, простоявшая всю ночь на короткой привязи лошадь, целый день пробегавшая накануне, перешла сначала с галопа на рысь, а потом и вовсе пошла шагом. Булавин подгонял её. Он неожиданно для себя вместо того, чтобы обдумать отъезд семьи получше, углубился в подсчёт своих годов. Сколько же ему? Во время первого похода на Азов ему было… Сколько же ему было тогда, в девяносто пятом? Но как Булавин ни считал, ничего у него не получалось. Бросил поводья, принялся на пальцах считать — и тоже не выходили годы, хоть мало-мальски похожие на его возраст. «Занапрасно у отца Епифана не учился счёту и письму», — сокрушался Булавин. Мальчишкой ему было не до ученья: батько атаманом был, он — у мальчишек коноводом. Казацким детям скорей бы до сабли, а не до науки… «Сколько же мне годов?» И тут ему вспомнился с удивительной ясностью первый азовский поход. Известие о подкреплении туркам, пришедшее с моря. Неудача при штурме. Смерть людей. Стрельба. Потом надолго остановилось и всё чётче вырисовывалось лицо юного Петра. Его неистовый призыв: «Кто захочет мне великую радость принести — тот пусть отобьёт у турка обе каланчи! Я же царёвой милостию своею да не оставлю вас и каждому выдам по золотому! С богом, казаки донские!» Булавину долго снились эти две каланчи по обе стороны устья Дона. Меж этими каланчами турки сваи набили, канатов натянули — ни проплыть, ни пробраться, ни принести осаждающим царёвым войскам никакой помощи водой… Кинулся Булавин с казаками. У самого подножья каланчи обожгло его, ошарашило пушечным адом. Хорошо, был пеший, а не то унесла бы его лошадь. Ноги назад повернуть хотели, но велико было желанье царю послужить, удаль казацкую показать. Ворвались казаки внутрь, и пошла сабельная рубка. Чем выше загоняли турок наверх, тем плотней их там становилось. На саблю тремя отвечали. А много ли сабель нужно казацкой голове? Одна. Нашла Булавина турецкая сабля на самом верху: не отклони голову назад — рассекла бы вражья сталь сверху донизу, а так лишь концом по щеке жогнула, будто кипятком плеснуло. В кровище вышел Булавин из каланчи. Пленных — человек шесть-семь — казаки коленками поталкивали к царю. Пётр увидел окровавленного казака и зашагал навстречу.

— Чей? Какой станицы? — спрашивает.

— Булавин, Трёхизбянской станицы атамана сын Афонасьев.

— Молодец! Вот тебе золотой! Остальные, подходи!

Видел Булавин, как приготовленная сотня золотых высыпалась в суконную треуголку царя, но больше половины ушла в карманы толсторожего генерала Головина: не нашли эти деньги своих владельцев. Все казаки остались вокруг каланчи на левом берегу и вокруг другой — напротив. Видно, молодого царя, ещё не бывавшего в сраженьях, задело это. Снова подошёл он к Булавину, отёр, помнится, своей дорогой полой кровь с казацкой бороды, сколько от роду, спросил… «Да, спросил…» — размышлял Булавин и никак не мог вспомнить ответ. Ему и сейчас всё виделся почему-то царёв раздвоенный снизу подбородок, лёгкий налёт мальчишеских усов, да крупные, будто удивлённые глаза под тяжёлыми бровями.

— Ровно на десять годов старее меня, — сказал тогда царь и ещё дал ему золотой.

«На десять лет старее его… — думал Булавин. — Спрошу у отца Алексея, сколько царю годов от роду, а потом прибавлю десяток — вот и весь счёт!»

Впереди из утреннего тумана проступили невысокие деревья молодого Бахмутского кладбища. Откуда-то пахнуло дымом — не тем, пожаровым, что остался позади, на солеварнях. «Печи топят. Не спалось ныне», — подумал он о бахмутцах, проникаясь к ним отеческой любовью.

Городок и в самом деле не спал. По многочисленным приметам Булавин определил, что все там поднялись раньше обычного. В этот ранний час не каждая хозяйка к скотине встанет, не каждый казак выйдет к лошади, а тут слышно — все на ногах! «Это наш огонёк видели ночью!» — усмехнулся он. Однако дымом тянуло не из городка. Поравнявшись с балкой, Булавин ясно увидел дым. За кустами боярышника заржала лошадь. Там виднелось ошиненное колесо. Вдруг из балки, всего в нескольких шагах, показалась голова человека в бараньей шапке.