Василий Лебедев - Обречённая воля

Пётр вспомнил, что то дело было остановлено. «Не пристало сорить золотом в неверном деле», — подумал он и нашёл письмо Матвеева, написанное после аудиенции с королём французским.

«…Король изволил сказать, что ему те присылки вельми любы и всё он учинит к угодности царя как в его возможности есть…»

— Сатанинское племя! — Пётр с остервенением сжал листок в руке. Ненавидел он, царь-мужик, французские тонкости, всю эту маркизную галантность, в коей мнилась ему лживость и коварство.

«…Здесь конечная в деньгах, а больше в людях скудость; к Рагоци и к шведу, и к курфюрсту баварскому посылки денежные и продолжение войны вычерпали деньги конечно, уже. Швед в почитании многом и дела его; к тому же и коронация Лещинского за добро здесь принята».

— Вот оно, сатанинское племя! — Пётр разорвал письмо, сердясь на себя за то, что столько времени возит его с собой, приоткрыл дверцу возка-саней и выбросил.

На несколько мгновений закачалось рядом покатое, сбегающее к ручью белое поле, мелькнули нерасчёсанные голые космы плакучих ив, опущенные до земли, а впереди снова набегал сосновый лес и дорога уходила в него через едва приметную зарубь просеки. Над лесом, невидное в облаках, подымалось солнце. В мире заметно посветлело, на душе становилось радостней, хотя до Москвы, до встреч со своими было ещё очень далеко. Пётр захлопнул дверцу возка, закрыл её изнутри на деревянный кляпушек и достал из шляпы письмо.

«Милостивый наш государь…» — начал читать Пётр. Он быстро проскакивал строки, пока не дошёл до заветных: «Все в добром здравии пребывают и кланяются тебе…»

В конце письма была приписка:

«Анна Меншикова, Варвара, Катерина сама третья. Тётка несмышлёная (то была Толстая), Дарья глупая (Арсеньева). За сим Пётр и Павел, благословения твоего прося, челом бьют».

Он вворотил ногу в меховом сапоге прямо в открытый сундук, отвалился на обшитую подушками, заковренную спину возка. Задумался, стараясь представить себе свою будущую жизнь, но представить не мог. Открыл возок, позвал к себе секретаря.

— Где почта ждёт? — спросил Никитина.

Стольник Никитин бежал из Варшавы вместе с королём Августом, а теперь ехал с Петром вместо секретаря.

— В монастырь наказано привезти, государь. Близко уж.

— Какие-то вести из Астрахани… — вздохнул Пётр, с наслажденьем вытягивая затёкшие ноги на переднем сиденьи. Он не ожидал никаких суждений от стольника и хотел подремать.

— Борис Петрович уймёт воров, — с возмутительным спокойствием сказал Никитин о Шереметеве.

— Молчи! — нервно дрыгнул Пётр больной ногой.

Ему вспомнилось пропойное лицо Шереметева, его небольшие колючие глазки и какой-то беззащитный, по-утиному утолщённый на конце нос, и безнадёжно вздохнул. Как не хотелось ему ехать на Волгу! Как он выкручивался! А из Казани просился на Москву, будто бы по делу. Все хотят в Москву. Все напридумывают дела! «Нет, Борис Петрович! Ты не свят, чтоб на пожаре быть и бороду не опалить…» — ухмыльнулся про себя Пётр. Он представил тот горящий угол России и невольно подумал о Доне. Он дивился, что донцы остались в стороне от астраханского бунта, и благодарил судьбу. Он уже прикидывал в уме, чем отблагодарить атамана Максимова и его полковников-старшин — это было важно и на будущее. Дальше мысли потянулись к Запорожью. Потом вспомнились последние письма Мазепы, дышащие преданностью…

— Подъезжаем! — засуетился Никитин.

За решёткой слюдяных оконц возка зачернели в сумерках деревянные стены древнего монастыря, косо выгранился снежной лепью шатёр соборной колокольни. Уже доносился говор и стук в ворота. Пётр тяжело выпростал длинное тело, высадился над всеми простоволосой головой. На вершинах монастырских берёз по-вечернему неохотно взграяли галки, а из-за старых замшелых стен пахло едой, ночлегом. Из калитки выбежал в распахнутом кафтане Гаврила Головкин, распоряжавшийся здесь с наканунешнего вечера. Он почтительно стащил шляпу, в одну секунду оценил внимательным взглядом постельничего настроенье царя и решился сказать:

— Почта тут, Пётр Алексеевич…

На эту выжидательную интонацию Пётр немедленно ответил требовательным вопросительным взглядом, и Головкин доложил, что ему было известно со слов московского гонца:

— На Дону, Пётр Алексеевич, на Бахмуте-реке, атаман Кондрашка Булавин солеварни пожёг. Неспокойно-де…

Пётр лягнул тяжёлую калитку, согнулся и ушёл на монастырское подворье.

Дьяк Алексей Горчаков целое утро брюзжал на судьбу и на домашних, стонал и грозился:

— Что? Умертвить восхотели? Соли жалко вам?

Накануне он отравился старой прогорклой свининой, должно быть, плохо просолённой, да к тому же поостыл. К заутрене подняться не смог, но в приказ пойти было необходимо, ещё, чего доброго, навлечёшь неудовольствие генерал-адмирала. Ничего, что нет в столице государя, всё равно служба многоглаза и справна. Иной раз по полгоду нет его, а приедет — всё ему ведомо станет, да ещё с прибавкою… Горчаков принялся натягивать узкие панталоны.

— Куда ты поскребаешь, болезный? Не ходи! — тряхнула жена щеками, как пустым выменем.

— Вестимо куда — в приказ, несмышлёная! — повёл на неё синим обводьем болезненных, провалившихся глаз.

— Полежал бы денёк-другой, не убежит ваше навозное миралтейство, не уплывёт, поди.

— Молчи!

— Не ходи, скажись болезным!

— Не лезь, баба, в мужневы дела! Тут скоро сам господин бомбардир пожалует, а ты — скажись болезным!

— Так нет его пока, анчихриста вашего.

— Цыц! — Горчаков испуганно оглядел свою крестовую палату и даже перекрестился на образа. — Тьфу, дура! Язык твой поганый! Не приди я сей день, так Головин же и доведёт государю, что-де отпрядывает Горчаков от службы. Зато он у него в любимцах.

— Даром ли сказано, что бог любит праведников, а царь — ябедников!

— Не лезь, сказано, в мужневы дела! Ты вон лучше уши надери оболтусам за такую свинину.

— Кашевара велю выдрать.

— Тьфу! Сколько раз тебе говорено: не кашевар, а кухмейстер! Дура! Помни, какие ныне времена!

Одевался он долго. Проклятая немецкая одежда! То ли дело раньше — вскочил с постели, накинул поверх рубахи парчовый или бархатный охабень и поезжай в Кремль, а ныне одни эти портки в обтяжку доведут до горячки. Наденешь, а срам — тут и есть — пучит! Тьфу! Отцы, бывало, бороду поцапают перстами, перья выгребут — и готов, а ныне каждое утро рыло скобли!.. — Вместо завтрака он выпил стопу крепкой водки с чесноком, нахлобучил парик и хлопнул дверью из последних сил. В сенях дал затрещину кухмейстерскому сыну и угрюмо вышел на двор, к саням.