Василий Лебедев - Обречённая воля

— А слыхали, что отныне дома на Москве почнут строить по-новому? — послышался чей-то молодой голос.

— Как по-новому?

— Указ прописан: дома не ставить по-старомосковски — на дворах, за заборной городьбой, — все отныне ставить велят окошками на улицы.

— Батюшки-светы! Так как же жить-то?

— А вот так и живи!

— Татям потакает государь!

— Татям, татям! — поддержала хозяйка. — Им ныне ловко по домам лазать станет!

— И чего бояре смотрят!

«Бояре! — фыркнул Горчаков. — Были когда-то бояре в силе, а ныне немцы их сменили!»

И как бы продолжая его мысли, за стенкой послышалось:

— Многие люди злобу таят на немцев, они-де всё мутят в государстве российском!

— А слыхали: намедни стрельчиха слободская двух солдат отравила до смерти, преображенцев?

— За мужа мстит!

— Тащили её в приказ за волосы. Детишки за юбку хватают, воют, а она государя проклинает.

— Умертвили?

— В Преображенском приказе умерла, не пришлось и на Козье болото везти, пень пачкать.

— Упаси господь попасть в тот приказ! — истово перекрестилась хозяйка, и даже было слышно, как хрустнула её рука в локте.

— Ромодановский, говорят, кой день крови не изопьёт, тот день и невесел.

— Этот никого не щадит.

— Отца с матерью в огонь кинет.

— А вот сосед мой, Пётр Волынской, уцелел в те года!

— Когда это?

— А пред азовским походом то дело было! Как-то о святой неделе к жене Волынского, Авдотье, приезжала сверху комнатная девка Жукова, да с нею приезжий певчий Василий Иванов; присылала Анну из Девичья монастыря царевна Софья…

— Ну ты уж, матушка, и говоришь! Ныне она не Софья, ныне она Сусанна! — прервала хозяйка.

— …и присылала Сусанна говорить Авдотье: об чём-де тебе приказано было сходить в Преображенское — ходила ли она? А Авдотья Волынская Анне: ходила в Преображенское и вынула землю из-под следа государя и эту землю отдала-де для составу крестьянской жёнке Салтыкова Фионе, чтобы та сделала отраву у себя дома, чем известь государя насмерть! Авдотья-та ходила в Марьину рощу, да не улучила-де время, чтобы вылить то зелье из кувшина в ступню государеву.

— Что за зелье?

— Авдотья показывала Нелидовой — красно, что твоя кровь! Ежели, говорила, сумела бы вылить то зелье в стопу — не жил бы государь и трёх часов!

— О, страсти!

— Да полноте! Сказывали люди, что Нелидова всех поклепала зазря!

— В Преображенском призналась?

— В Преображенском. Со второго подъёму призналась.

— Как не признаться там, на дыбе!

— Да на огне!

Горчаков постучал в стену кулаком — всё стихло у чаёвниц. Через крестовую палату прошла жена, зажелтела новым сарафаном — вырядилась, хвастунья! — спросила:

— Чего гремишь? Пить, что ли?

— Отступитесь от Преображенского, не то доведёт какая-нибудь чаёвница — обрежут вам языки по само горло!

Утром, как только на Спасской пробило пять, дьяк Горчаков поднялся и поднял весь дом. Поручив жене уложить сундук в сани, — он решил до Тулы ехать на своих лошадях, — отправился в церковь. В Покровском соборе он заказал молитву, поставил свечу, отстоял всю заутреню и причастился. Из церкви шёл умиротворённый, радуясь чему-то, прислушиваясь, как хрустит снег под ногами богомольцев и под его ногами.

Дома он переоделся в дорожную шубу — дорогая лежала в сундуке — уже на крыльце перецеловался с семьёй, послушал, хорошо ли воет жена — хорошо! — и в отличном настроении выехал со двора. Дворня ещё бежала некоторое время, держась по старинному обычаю за сани, потом отстала и растаяла в полумраке рассвета.

«Эх! Надо было отпустить грехи кухмейстеру!» — вспомнил он о позабытом богоугодном деле.

Светало. Сумерки ещё размазывали очертанья заборов и домов, но в небе уже крепло предчувствие нового дня; там было светлее и потому с каждой минутой всё ясней и дальше проступали дали города, всё гуще обозначалась сутолока церковных глав, и только Царёв сад темнел дымным наволоком над пречистым обрезом заснеженного берега. В санях-розвальнях провезли замёрзших и убитых в минувшую ночь. Горчаков поёжился и укрылся с ногами и с головой тяжёлым бараньим тулупом. Теперь он уже не слышал, как на льду Москвы-реки цокают пешнями об лёд, — там расширяли прорубь и молча багрили утопленника.

Антип Русинов скорёхонько обжился на Бахмуте. За какую-то неделю-другую сошёлся сначала с беглыми мужиками, а потом и со старожилыми казаками. Жене и племяннице нашёл дело: помогать домовитым казакам толочь соль, притопывать у скотины — зарабатывали на хлеб и всё не могли надивиться на свою долю.

— Вы думаете, как тут жизтя улажена, на Диком-то поле? А? — спрашивал их Антип и сам отвечал: — А так улажена: хоть поддёвочка сера, да волюшка своя. Тут, бабы, весь белый свет на волю дан, во как!

Повадились по вечерам в атаманский курень, где теперь жил Антип, молодые казаки. Придут будто невзначай, накидают шапок целый угол и начнут разговоры вести, а не то песни петь. Не только жене Антипа и ему самому, но и всему Бахмуту было ясно: к племяннице беглого повадились казаки.

Алёна подновила себе наряд из оставленного женой Булавина платья — первый в жизни наряд вышел, из-за такого наряда стоило месить ногами сотни вёрст, а тут ещё казаки, один другого лучше… Если бы не дядька Антип, вышла бы к ним от печи, а при нём ноги не несут. Слушает Алёна вольные, как степной ветер, казацкие разговоры, не выходит. Редко бывает, когда дядька Антип призовёт её подать чего-нибудь казакам на закуску. Вынесет Алёна в глиняном блюде холодного мяса, подаст братину под пиво или мёд, что принесут казаки с собой, — и снова к печи. Жена Антипа Марья ближе сидит, глаза таращит, внимает новой жизни.

Как-то на воскресенье набилось к ним народу, все молодые казаки, во главе со Шкворнем. Натащили пива, вина, мёду хмельного. Позднее пришёл Ременников с домрой. Домру ту он приобрёл года четыре назад в Черкасске, с первых соляных торгов.

— Шли бы в кабак! — прищурился Ременников на молодых.

— Нам и тут хорошо! — ответил Окунь.

— А ты, Вокунь, тут днями торчишь, и вечером принесло тебя. Мёдом, что ли, намазано тут?

— Играй, дядька Терентий, не выспрашивай!

— Да я про хорошее дело спросил — про мёд, где он? — Ременников отвёл занавеску, увидел Алёну. — Вот он, мёд-то! До кабака ли вам, бурлакам неженатым! Ну-ко, налейте мне!

Хорош был за столом этот старый казак Терентий Репейников. Куда девается задумчивость его? Будто и годы не давят, будто нет у него за спиной тяжёлых походов и первой, вырезанной степняками семьи…

— Эй, Вокунь! А ну-ка спой про шинкарочку, помани-ко девку красную, слышишь?

— А ты играй, дядька Терентий, спою…

Окунь посерьёзнел — не часто приходится петь, кашлял долго, основательно, надувая свою короткую шею и пуча грудь, зато запел сразу же, с кашля: