Василий Лебедев - Обречённая воля

За всю поездку от Москвы до Воронежа ни разу так не завидовал Горчаков своему подьячему, его спокойствию, как сейчас. Поза подьячего, его бесстрастная, дугой выгнутая под тулупом спина — всё вызывало сейчас зависть и раздраженье. «Дрыхни, грязная ворона. Сквозник вонючий!».

Лошади вдруг резко кинулись в сторону. Сухо, по-зимнему, затрещали кусты олешника. Сани торкнулись о какой-то пень, наклонились. Заскрипела упряжь. Треснула оглобля коренного.

— Сто-о-о-ой! — вдруг все звуки покрыл утробный воинственный крик.

Горчаков, сбитый толчком к самым головашкам саней, понял, что он остался в них один, поднялся на колени, путаясь в полах тулупа, и увидел чьи-то голые чёрные руки, ухватившие лошадей под уздцы. Подьячий Игнат Курочкин копошился в снегу. Ямщик в немом ужасе держал за грудки какого-то небольшого, но страшного мужика с дубиной в руке. Оба топтались в снегу, вминая в него свалившиеся шапки.

— Чего велишь, Рябой?

— Решай их скоропоспешно! — рявкнул кто-то с другой стороны саней.

Горчаков повернулся, увидел занесённую дубину, свеже-жёлтую, но уже в тёмных подтёках крови.

— А-а-а-а-и-и!.. — в ужасе пискнул он, вбирая голову в плечи и унося в себя, в свою память, заросшее рыжей бородой лицо разбойника, жёлтый оскал зубов.

Горчаков упал на землю, слышал, как хрустит кругом снег под ногами разбойников, вжимался в свою шубу, шептал, путаясь, молитвы, и глубокое раскаяние готово было вырваться из него вместе с проклятиями всем, кто послал его сюда, под Дикое поле, кто сидит сейчас в Москве у тёплых печек и ждёт купленных земель, денег, новостей…

Кто-то схватил его за воротник шубы, швырнул в сторону, кто-то раскатывал его ногами, как ежа, стараясь распеленать.

«Я ещё живу…» — успел подумать Горчаков, поднимая в сознании обрывки молитвы, как куски последнего щита, но в этот миг яркая молния, брызнувшая в глазах, кривым суком пронзила всё его тело…

Терентий Ременников собрался по первопутку за сеном на дальние покосы. Так уж повелось, что до больших заносов сено привозили поближе к своим базам. Снег неглубок, дорога лёгкая, перевезёт казак сено, а потом и спит до весны или гуляет по Дикому полю. Навестит с десяток городков, друзей проведает, перетолкуют дела на лето, узнают, что слышно в дальних и ближних землях. Зимой спокойно: ни татарва, ни другие иноплеменцы не налетят — не рискуют идти по зимней бескормице, потому зимой казацкие сабли не в головах стоят, а на стенке висят.

Вместе с Ременниковым в один обоз подрядилось ещё человек пять — тех, что косили поблизости. Поехал и Окунь со Шкворнем. У Шкворня раза два отымали на кругу атаманскую насеку в пользу то Абакумова, то Ременникова, но старый казак не брал, говоря, что Шкворень, пока нет Булавина, вполне сойдёт за атамана. После круга Шкворень с неделю ходил шёлковый, а потом снова нос задирал, и казаки вновь грозили ему кругом, а то и арапником.

— Духу в тебе атаманского мало, — говорил Шкворню Ременников. — Пороху ты нюхал мало, в хороших рубках не бывал, да и в бурлаках засиделся.

— Истинно! Жениться тебе, Шкворень, надобно, — поддержал Ременникова Беляков, недавно записанный на кругу в казаки.

— Жениться! — ухмыльнулся Шкворень. — Это дело не казацкое!

— Людское то дело, Шкворень, — увещевал Беляков рассудительно. — Хорошее это дело. Недаром говорится: добрая жена да жирные щи, так другого добра и не ищи.

— Это у вас, у мужиков, так-то! — огрызнулся Шкворень, кольнув Белякова его недавним приездом на Дикое поле.

— Как так?

— А всё жена да жена! А у казака одна жена — востра сабля! — Шкворень выхватил саблю, полыхнул ею в воздухе, свистнул и снова кинул в ножны, скривясь телом.

— Так уж и сабля! — не сдавался Беляков.

— А то как же! Деды жили так-то, а как жили — ого!

— Да полно тебе, Шкворень, разум темнить! Ежели бы старые казаки жили с саблей, то весь бы род казацкий перевёлся!

— Истинно! — вмешался Антип Русинов. Он сидел в передних санях и правил всем поездом из одиннадцати подвод.

— А ты сиди там, мужик!

— Да я сижу, только вестимо, что из репки не вырежешь девки, хоть и саблей.

Русинова поддержал Ременников:

— Да и девка та, что из репки, казака тебе, Шкворень, не родит.

Помолчали. Наконец Окунь запальчиво сказал:

— Был бы я войсковой атаман, я бы всех беглых, кто без девок на Дон бежит, гнал бы назад, нечего, мол, тут делать!

— Как гнал бы назад? А завод Ермака?

— Только что завод…

Беляков подъехал к Ременникову.

— У тебя много ныне сенов? — он хотел прикупить, поскольку взял кой-какую скотину у Булавина.

— Как не много, да у зимы брюхо поповское — всё уйдёт. А тебе что?

Беляков не успел ответить: Окунь, выметнувшись вперёд на своей рыжей лошади, свистнул в четыре пальца. Лошадь под ним беспокойно закрутилась на месте.

— Скачут! — и указал на чужих всадников впереди.

— Это кто ещё? — насупился Ременников.

— С изюмской стороны, — промолвил Шкворень. Он сжал губы, поглаживая рукоятку сабли.

— Нет, кажись, казачья ухватка, — определил глазастый Окунь.

— Да это и есть казаки. Кто-то из домовитых жил, — определил по-стариковски дальнозоркий Ременников.

Подводы остановились. Саженей за полсотни Ременников узнал старшину Войска Донского Обросима Савельева. Второго он не признал.

— Эй! Бахмутские? — крикнул тот, второй.

— Ну, бахмутские, а тебе чего? — натопорщился Шкворень по долгу своей атаманской службы.

— Булавин в городке? — оба резко осадили.

— А ты кто таков?

Домовитый казак обиженно передёрнул головой, глянул на Савельева, горбатясь. Тот тронул трухменку, заговорил:

— А мы, атаманы-молодцы, приехали к вам…

— Тебя знаем, а вот его рыло нам чего-то незнаемо, — перебил его Ременников.

— Меня ты, Терентий, знаешь по старым походам, а он — тоже старшина войсковой, Иван Соломата.

Стояли молча, как две враждующие стороны, дико, по-степному, ощупывая глазами друг друга.

Взмокшие лошади тяжело носили боками.

— Где Булавин? — настаивал Иван Соломата.

— Нету Булавина, — ответил Шкворень.

— Как это? Атамана — и нету!

— Казак не привязан: сел да поехал куда глаза глядят. Может, он во Сибирь, по ермаковой тропе поскакал! А тебе что за дело до него?

— А ты что мне такие слова молвишь?

— А что мне на тебя молиться?

— Я войсковой старшина!

— Я тебя на кругу не кричал!

Соломата отвернулся, проглатывая обиду, но дело не ждало, и он спросил:

— Кто за атамана?

— Ну, я!

Соломата неприятно поморщился, смерил взглядом Шкворня:

— Тебя не на кругу ли кричали?

— Меня-то — на кругу, а вот тебя где?

Соломата двинул клоком бороды вправо, к Савельеву, и вышел из игры.