Василий Лебедев - Обречённая воля

— Так как учинили? В нашем застепном углу тот огонь шибко приживчив. А как учинилось всё — кто ж его ведает, — Лоханка посмотрел в темноту степи, отпил из ендовы. Подумал.

— Ты гутарил, будто из Москвы кто-то приходил, — напомнил Голый.

— Верно! Пришёл ныне из Москвы на Астрахань стрелецкий сын Степан, племянник коломенского Ивана Сугоняя. Пришёл он да и говорит, что государь ныне далеко, в чужих землях, а потому можно-де старую веру утвердить. Города, мол, все пусты, а в которых малые люди есть, те того желают и ради будут, коли Астрахань, Дон да Яик подымутся за старую веру. В июне сказывали, что государя и вовсе не стало, а того ради воевода Тимоха Ржевский и его начальные люди веру христианскую спокинули: начали бороды брить, в немецком платье ходить, завели, антихристы, причальные и отвальные пошлины. Привезёшь хворосту на шесть денег, а привального берут гривну! Каково жить? За рыбой поехал, ещё неведомо, выловишь ли ту рыбу, а уж плати отвальную гривну. Зароптал народ. А тут ещё Григория Ефстифеев, хороший стрелец, отказался и бороду брить, и платье немецкое носить, и пошлины с мужиков не стал собирать. Посадили его за караул. Ладно… А чего вы не пьёте? — Иван заглянул в ендову, отхлебнул с десяток лошадиных глотков, подал ендову Голому. — А тут в июле на торгу молва прошла, что-де на семь годов бояре наложили запрет на все свадьбы, что-де дочерей и сестёр велено будет выдавать замуж только за немцев и будто бы их уж к Казани подвозят. Чего тут началось! На другой день сыграли сразу боле ста свадеб. Я сестру свою выдал за одноглазого бурлака, а разве он ей к сердцу прильнул? Да неужто я выдал бы её за убогого? А?

— Ну и как там пошло, в Астрахани? — поинтересовался Булавин.

— Так как пошло? — приподнял косматые брови Лоханка. — В ту ночь кто от страха, кто от свадеб не спали. Под утро собрались мы, человек с триста, вломились в Кремль через Пречистенские ворота, убили только пять человек, да в набат ударили. А когда по набату сбежались стрельцы и солдаты всех полков… Семка! А Семка! — окликнул Иван солдата, но махнул рукой. — Не слышит, пьян, должно. Прибежали и все с нами заодно. Поискали воеводу — не нашли, зато вытащили подьячего сына Кучунова да перед соборной церковью и подняли на копья. Ну и началось, пошли мы кувыркать их за дом пречистой богородицы…

Лоханка опять заглянул в ендову, допил и закончил:

— Солдаты молодцы: в ту ночь они немцев своих покололи. Полковника Девиня, капитана Меера и бабу его.

— Бабу-то зачем? — спросил Булавин.

— А она надсмешки строила над верой христовой, говорила накануне как раз, что-де скоро и мы в пост станем мясо есть. Хотели государю послать письмо…

— Нету государя! — зыкнул кто-то от огня.

— Как нету? — спросил Голый.

— Нету!

— А, корабельщик! — узнал Голый. — Это ты в Азове вызнал, что ли?

— Государь в Стекольном городе в столб закладен, а в Москве не прямой государь сидит, вот чего, а коль не веришь, поди проверь!

— Неведомо, жив али не жив истинной государь, — авторитетно сказал солдат, — а только царь Иван Алексеевич жив!

— Да он жа помер! — хохотнул корабельщик.

— Ты в своём Азове сидел, ничего не ведаешь, а мне на Волге люди сказывали, а им — праведник Авилка, что-де живёт царь Иван в Иерусалиме для того, что бояре воруют. Царь Пётр полюбил бояр, а царь Иван чернь полюбил. Тот пришлый человек Авилка всё знает, он на Калитве ныне живёт, а пришёл из Иерусалима и пророчествует, хоть и расколу держится. Авилка сказал в первый азовский поход, что-де не взять царю Азова — и не взял. А во второй Авилка сказал: возьмёт царь Пётр Азов — и взял!

— Нету царя Петра! — закричал подвыпивший корабельщик.

— Есть царь Пётр! — встрял опять солдат. — Кто жа меня под Нарвой палкой бил, ты, что ли?

— Антихрист тебя бил! Царь Пётр в столб закладен в свейском городе Стекольне!

— Царя Петра и вовся не было! — крикнул уже напившийся чернявый кашевар.

— Как это не было? — насупился солдат.

— А так! Царица Наталья всё девок рожала, а царю Алексею это нелюбо показалось, он и затосковал. А когда царица родила перву девку — тут бояре возьми да и подмени её на немецкого выкидника! А ты, корабельщик, дурак!

— Ах ты шкварка неумытая! — корабельщик выхватил из костра горящую головню и швырнул в кашевара. Головня грохнулась оземь, осыпая искрами вокруг, отскочила и треснула в лицо смиренного старца, прибившегося к вольнице несколько дней назад.

— Ах ты крыса корабельная! — вскричал солдат. — Ты почто святого старца забижаешь?

— Я — крыса? Ах ты короткополая смардина!

— Я?! — солдат выхватил саблю.

— Забью! — корабельщик выдернул из-под полы пистолет.

— Сто-ой! — Голый упруго вскинулся с попоны, ринулся сзади на корабельщика и выбил у того пистолет. — Убери саблю, а не то… Ну!

Солдат попыхтел, отходя от злости, повернулся и ушёл к ручью. Корабельщик потянулся к пистолету, но Голый поднял его, разрядил и только тогда отдал.

— Промежду себя только собаки грызутся! — сказал он и, чтобы не напрасно выходить к костру, дошёл до бочонка и ещё налил себе. Он вернулся к Булавину, посмотрел на сидевшего рядом Лоханку и вспомнил:

— Ну, и чего дальше у вас, в Астрахани?

— Дак чего? На другой день сыскали мы воеводу. Стрелец Уткин, лихой стрелец, копьём его сколол. И всё. Тут мы выбрали умных людей. Стали грамоты слать.

— Читывали, — обронил Булавин.

— О! — обрадовался Лоханка и хлопнул Булавина по широкой спинище, будто у них и сроду не было ссор. — Только ни Дон, ни Терек нам не дали вспоможенья, а ежели дали бы — взяли бы мы Царицын и на Москву бы пошли, вот-те крест! То-то бы лихо погуляли, зипунов бы в боярских сундуках поискали! Эх! Да, может, и не свернётся то дело наше: ещё тлеет у нас!

Он повалился набок, перекатился с попоны, встал и, качаясь, пошёл к бочонку.

— Худо Астрахани, — негромко сказал Булавин. — Им, по слухам, только Красный да Чёрный Яр вспоможенье дали.

К ним приблизился старец, из-за которого чуть не разгорелась драка. Лицо его было цело, лишь борода подгорела и пестрела рыжиной на белизне седины.

— Вечерял, Епифаний? — спросил Голый.

— Вечерял.

— Тогда покури! — хохотнул от скуки Голый.

— Спаси бог!

— Устрашился сатаны?

— Через тот дым твой душа человечья напрямик во ад опустится!

— Ну!

— Истинно тебе говорю!

— Отчего так?

— А оттого, что табак есть трава с могилы Саломеи!

— Откуда трава? — крикнули от костра. Это снова встрял чернявый кашевар — во все стороны уши!

— С могилы Саломеи! — повысил голос Епифаний. — Той самой, что отрубила голову Иоанну Крестителю!

— Ну и чего? — поддразнил Голый.

— А того, что весь смрад костей ейных та смрадна трава всосала в себя, а вы, пропащее племя, сосёте ту траву — чистый грех впитываете!