Василий Лебедев - Обречённая воля

Прошло более года, как Булавины вновь поселились в своём родном курене. Сам Булавин считал, что напрасно погорячился в тот год и уехал в Трёхизбянскую из Бахмута. Казаки снова выкрикнули его на кругу атаманом, и жизнь пошла почти по-прежнему, только не было добытчивых соляных колодцев, да в них ли счастье? Счастье казака — в воле, а что станет с ней, с казацкой волей — этого никто не знал.

Никитка Булавин вновь законоводил среди ребятни, уж ему-то больше всего было радости. В тот тревожный день он с ребятами заигрался под городком близ табуна, выпущенного на попас. За рекой по осени сладко отдаться богатому мальчишескому воображенью. Там, в урочище, подобно сторожевым курганам, возвышались стога духмяного сена. Ребятишки играли в «татар-казаков». «Казаки», ощерясь деревянными пиками, высматривали врагов с верхушек стогов, как с курганов, а «татары» с обломками отцовских сабель, с самодельными луками рыскали поодаль на лошадях, выпущенных на попас. Брать лошадей даже для столь серьёзных игрищ было запрещено, и взрослые за самовольство всыпали озорникам «вербовой каши», но разве устоять казачатам перед соблазном?

Никита Булавин торчал своей светлой, как у матери, головёнкой на самой верхушке стога, наблюдая за «врагами». Однако вниманье наблюдателя переметнулось на тёмное пятно. Оно двигалось и не двигалось у самой кромки горизонта, похожее скорей на куст дикого тёрна, чем на что-то живое. Но этот «куст» разрастался, приобретая знакомые очертанья самой лихой степной тучи — тучи всадников. С врождённым инстинктом тревоги ребятня скатилась со стога и кинулась в городок. Сами затворили ворота, порскнули россыпью — кто к атаману, кто в кабак тормошить пьяных, а Никита Булавин ударил в котёл железным шкворнем. Минут через пять весь городок был на стенах, щетинился на полунощную сторону копьями. Затинщики трамбовали в пушке порох. Окунь поджёг фитиль.

— Пальнуть для острастки? — дёрнул он Булавина за рукав зипуна.

— Экой ты, Вокунь, взгальной! — возразил Шкворень, заглядывая на атамана.

Булавин смотрел на всадников. Они были уже близко.

— Полу ста сабель прёт! — раздался возглас.

— Драгуны!

— Да не-е! Изюмцы, поди!

— Всё одно — не добры люди!

— По торской дороге правят!

— Этаких в Тору и не видывали!

— Кондратий Офонасьич, чего велишь? — спросил Ременников.

Булавин двинул бородой в одну, другую сторону. Повёл бровью на Окуня.

— Беги, Вокунь, вдарь в колокол — подай весть солдатской слободе! Скороспешно!

Когда на деревянной колокольне бахмутской церквухи взграял маленький колокол, отряд конников уже спускался от кладбища к мосту. Впереди на чёрной одномастной лошади ехал большой офицер в дорожном, но богатом кафтане. Уже были хорошо видны шитые серебром обшлага кафтана, перечёркнутого наискось синей наплечной лентой. Богатая шапка-треуголка надвинута до глаз.

— Шидловский!

— Зри пуще, какой тебе Шидловский!

— Навроде полуполковник, а не то полковник, — щурился Булавин. Он напряжённо согнул спину, подавшись к самому краю раската и почти нависнув над трёхсаженной высотой. Обнажённую саблю он упёр в заострённый конец бревна. Внизу воинственно гикал Окунь, вернувшийся из степи, так и не найдя клада Разина. За Окунем бежал поп Алексей с тяжёлым турецким ятаганом.

Отряд драгун и изюмских казаков — это уже было видно со стены, — не доехав до моста, свернул влево и пошёл в обход Бахмута. Все кинулись от Ногайских ворот к Крымским — на другую сторону. Затинщики зарядили другую пушку. Остальные поднялись и заняли места на стенах по-прежнему.

— Кажись, без лукавства едут, — заметил Ременников.

— Кто их ведает… — отозвался Булавин.

Но вот из отряда выехал офицер, повернул к городку.

— Эх, я бы его располовинил, как пасхальное яйцо! — крякнул Шкворень, ощерясь янтарным оскалом крепких зубов. — Пусти, атаман!

— Цыц! — одёрнул Булавин, прислушиваясь, что прокричал снизу подъехавший майор.

— Чего гнусишь? Кричи всестепно! — подсказал Ременников.

— Беглых, спрашиваю, нет у вас? — повторил вопрос майор.

— А тебе чего?

— Князь Юрья Долгорукой спрашивать велел! — указал майор в сторону удалявшегося отряда.

— Нету беглых!

— Какие тебе беглые? Тут все казаки!

— У нас беглых не водится!

— Знаем мы вас, чертей, как не водится! — огрызнулся майор.

— Не слушай их! — крикнул Шкворень. — Подъезжай поближе, я тебе скажу!

Майор охотно тронул лошадь и приблизился к стене. Шкворень ловко приспустил шаровары и обмочил майора. Тот нахохлился от неожиданности, приподнял лошадь на дыбы, развернул и погнал обратно. В обвале истошного смеха не было слышно стука копыт и никто не видел, как Окунь кинулся с факелом к пушке, ткнул огнём в пропил ствола — оглушительный выстрел грянул над степью. Конь майора присел в страхе, но тут же наддал, распластавшись в ошалелом намёте.

— Не озоруй, воздря зелёная! — Булавин сердито вырвал факел из рук Окуня и задумчиво затоптал огонь подошвой старого чирика.

Ничего хорошего он не ждал от этих проехавших ныне незваных гостей.

— На ночь караулу стоять у двух ворот! Лошадя пасти по ручью за лесом!

И только тут бахмутцы поняли по взволнованному голосу атамана, что в сторону Черкасска проехал не простой отряд служивых царёвых людей, и проехал не для сторожевой службы в Азове, Троицком или в Таганроге, а за чем-то другим, что болезненно касалось судьбы Бахмута, судьбы всего Дикого поля.

Старик Долгорукий оказался из крепких: четыре часа поил его атаман Максимов со своей старшиной, а он только краснеет да косится на его людей, на ковры, постланные на земляной пол поверх войлока, на ковры по стенам, на развешанное оружие, высвеченное мягким огнём свечей в золочёных шандалах, обрызганное неверным, лунноросным светом от синего стакана крупной лампады в углу. Атаман и старшина говорили мало. Долгорукий молчал.

«Холера его завали! Когда же он язык развяжет?» — терял терпенье войсковой атаман. Он сам чувствовал, как деревенеет его язык. Он крепко растирал лоб чёрной обволосевшей до кисти рукой, поглядывал на Долгорукого. Ждал. Однако ничего не менялось в лице царедворца, всё было прежним — надменный взгляд, презрительно сжатые губы — тонкий прямой шрам, который не расходился у него даже во время еды, прямая осанка, взятая у немцев, и неприятные щёки, надутые чванством и едой. Долгорукий пил и жевал непрестанно, было заметно сразу его застольное старанье, ещё в седьмом колене воспитанное в московских князьях, умевших поесть на дармовщину в удобном для этого стольном граде.

— Этакого не скоро споишь: закостенел на пирах! — шепнул Зернщиков войсковому атаману.