Василий Лебедев - Обречённая воля

— Надобно ждать будет, — согласно затряс головой Лоскут.

— На верховые городки надёжа, — гудел Булавин, — в понизовье же одни старожилые, те покой возлюбили, у них у всех спины колесом от поклонов. То не казаки…

— Не пора выходить? — спросил Рябой.

— Рано. Вот поулягутся — и налетим.

Чем ближе подходил час выступления, тем беспокойнее становилось в Ореховом буераке. Темнота, окружившая буерак, и опасность предстоящего дела сгрудили, сплотили людей вокруг костра, лишь некоторые старожилые казаки робко поговаривали:

— За немалой бедой идем…

— Голов недосчитаем…

А Окунь у костра вёл сладостные рассужденья о Разине.

— Истинно говорит дядька Лоскут: Разин не был двоелик, он орлом глядел и дома и на миру. Этаких людей бог любит и земля легко носит.

— А сказывали старики, что Разин наподобе колдуна был, — беспечно сказал Филька.

— Никакой он не колдун! — выкрикнул Лоскут из-за костра. — Ежели бы он колдуном был, то разве дался бы в руки Корнейке Ходееву?

— То ковёр его подвёл, — заметил Ременников. — Был у него волшебный ковёр, он его из Персии привёз. Как окружат Разина царёвы служки, некуда станет деться, а он сядет на ковёр и полетит!

— А как же поймали его? — вывалил глазищи Шкворень.

— А поймали так. Царь-то видит, что не одолеть ему Разина, что ещё годок, и вся Русь за него станет стеной, ну и подослал к нему девку красивую. Отуманила она, стерва, казака, да и подменила ковёр-то. Вот окружили Разина внове, прыгнул он на ковёр, а уж не улететь… Отуманила сокола, стерва, так и попал он им в руки на Жилом острове.

— Там и клад зарыт? — встрепенулся Окунь. Он закрутил головой на короткой шее, глядя на казаков.

— Кто его знает где. А где-то зарыт, — проговорил Ременников, высматривая Лоскута за световым кругом от костра, но старый казак не подходил.

— Говорили, у Пятиизбянской станицы, — предположил Шкворень.

— Я слыхал, будто на каком-то острову, — возразил Стенька. Он сидел, ухватясь обеими руками за тяжеленный крест.

— Никому не ведомо, где тот разинский клад! — громко сказал Лоскут. Он вошёл в круг, сутулясь, присел на корточки по-татарски. — Никого не осталось в живых, кто зарывал тот клад. Двенадцать казаков было в ту ночь с Разиным. Меня позвал Степан Тимофеевич, а я ему: не пойду тринадцатым, я, мол, не Иуда, Так и не пошёл.

— А где же те казаки? — спросил Окунь.

— А в ту ночь Разин погрузил семь возов золота в большой струг и уплыл с ними. Зарыли где-то — и назад. Вот дорогой Разин решил проверить жадность казаков. Отозвал шестерых в сторону да и говорит: рубите тех шестерых — нам-де больше золота останется. Те взяли и зарубили товарищей не моргнув. Опечалился Разин, да и говорит ещё троим тихонько: может, зарубить тех троих, нам больше достанется? Эти трое пошли и зарубили товарищей. Тут Разин и вовсе голову повесил: нельзя таким доверять войсковой клад, ведь таким кладом, если ум к нему, можно было всё боярское царство опрокинуть, на чего и готовил золото Разин, а тут жадность человечья. Тьфу! Вон оно, золото-то, у Стеньки на шее висит, а чего в нём? А коли к делу его — сила!

Все повернулись к Стеньке. Рябой лёжа двинул ногой по кресту на шее Стеньки — тяжело хрупнула толстая цепь.

— Вот тут Разин взял да и зарубил остальных трёх, — закончил рассказ Лоскут, — а про клад только брату своему сказал.

— А брат чего? — допытывался Окунь, не затворяя рта.

— А брат? Тот, когда поймали Разина, тоже попал в руки боярам. Стали пытать Разина про клад — тот смолчал. Стали пытать брата — заговорил. «Молчи!» — рычит Разин и руки в кандалах воздел, а брат заговорил: «Клад зарыт на…» Ударил его Разин железными цепями по голове и убил, так никто про тот клад и не знает поныне. Вестимо было по близким к Разину казакам, что на том месте атаман посадил три вербы. Ныне они старые, поди. Как я, старые…

Уже чёрная ночь опустилась над буераком. Вверху было слышно, как сопит в бурьяне осенний степной ветер. Накрапывал мелкий дождь.

— Найти бы тот клад! — вздохнул Окунь.

— Не-е, Вокунь, — тоже вздохнул Ременников, — тот клад тому откроется, кто покурит из трубки Разина.

— А она что — волшебная?

— Полноте вы про волшебство! — одёрнул Лоскут. — Чего только поповская молва не намолола про Степана — и колдун он, и сатану в полночь принимал, и жён-то у него было триста штук, и полюбовниц пятьсот — завидно боярам да попам, вот они и мелют. А чтобы клад открылся… — он посмотрел на Окуня, — есть одно страшное дело, если сделает кто его, тому откроются те три вербы и клад меж них.

— Какое дело? Я не побоюсь! — вскочил Окунь.

— Потом, потом. После походу скажу.

— Пора, казаки! — оборвал Булавин из тьмы.

Лошадей разбирали в темноте суетливо, но долго. Тянули их из буерака наверх, подтягивали подпруги, без ругани разнимали задравшихся лошадей, садились. Старожилые казаки садились на добрые сёдла, большинство же перекидывали обрывок попоны или ехали безо всего, охлюпкой. О, великая минута пред боем! Сердце гремит у бывалых и молодых. Жизнь одна…

— Не курить! — рокотнул голос Булавина.

Окунь двигался в середине нестройной вереницы. Он сидел в узком татарском седле, с трудом унимая волненья. Час дороги показался ему за три, а нетерпенье росло с каждой минутой, и вот он не выдержал — улучил момент и вывернул из толчеи. По обочине летника догнал передних. С трудом узнал высокую фигуру Цапли, а рядом с ним угадал тучную, приземистую — Булавина. По другую сторону атамана ехал Рябой — это уж точно. Его лица не было видно, но это был Рябой — густо несло табачищем.

— Куда прёшь? — зыкнул кто-то справа.

Окунь узнал Стеньку. Пятифунтовый золотой крест отливал благородным светом. Кисло пахнуло отрепьем кафтана.

— Не ори, рванина! — огрызнулся Окунь.

Вскоре из-за хребтины увала выплыли светлые веретена пирамидальных тополей, высвеченные снизу кострами.

— Не спят! Не спят ишшо… — пронеслось тревожно по рядам.

— Костры расклали, эвона как раины высветили!

— Тихо, анчуткин ррог! Стенька!

— Вот я, атаман!

— Где прогон на съезжу избу? — спросил Булавин.

— Прогон в левой руке, как дуб проедем!

— А где Новиков? Сюда его!

— Новиков! Панька! Панька, в стремя твою мать!

Подгарцевал казак.

— Где Долгорукой? — спросил его Булавин.

— В съезжей избе! — выпалил Панька.

Панька был послан несколько дней назад к старшинам Савельеву и Петрову, чтобы передать письмо от атамана Шульгинской Фомы Алексеева. В письме было предупреждение о нападении Булавина, но Панька направился прямёхонько к Ореховому буераку и отдал то письмо в руки Булавину. Вечером того же дня он тайно был в Шульгинской и вызнал, где остановился сам Долгорукий.