Василий Лебедев - Обречённая воля

— А где остальные?

— Старшины будто у станичного атамана, шагов за триста от съезжей избы, а рейтары по дворам разбрелись розно.

— А костры?

— То солдаты палят.

— Сколько всех наберётся?

— Ащели всех взять, то наберётся с денщиками, с охфицерами да с князем Несвецким человек за сотню. Ащели местных казаков взять — то больше нас будет!

— А ты уж и устрашился? — встрял Рябой. — Сидел бы дома!

— Тихо, анчуткин рог! Слухай меня! — Булавин остановил лошадь, привстал в стременах. — Как влетим во станицу, единым духом сметём тех солдат, а местных в домы их загоним без крови!

— А Долгорукого?

— Долгорукого повяжем. Филька, ты станешь с десятком у моста, дабы за реку, на ногайскую сторону, не побегли.

— Нам бы токмо колодников вызволить, — вздохнул Окунь.

— Ну, будя шуметь-то! Будя! — подал голос Шкворень. Он услышал за словами Окуня заботу о племяннице Антипа.

Двинулись дальше. У дуба свернули налево. На концы станицы Булавин выслал человек по тридцати, чтобы ударили для страху с севера и с юга, но не раньше, чем загремит у съезжей избы.

Лучше бы не было этой последней короткой остановки! Ожиданье, пока отъедут высланные Булавиным казаки, вытянуло у Окуня всё мужество. Он приблизился к Цапле. Зашептал:

— Цапля! А ты траву взял с собой?

— Всегда со мной! — просипел тот.

— А какую?

— Царёв посох на груди ношу.

— Добра трава?

— Добрей нет. Растёт она по лугам, при больших реках, ростом в локоть и сама велми прекрасна есть!

— Какая она собой?

— Тихо вы!

Но Цапля наклонился и прямо в ухо Окуня:

— А половина той травы — от остова и до верху — по составам ея всякие цветы, а наверху — маковка. Около маковки — четыре цветка. Первый — красный, другой — багров, третий — синь, четвёртый — бел.

— Это она в рубке вспоможенье даёт?

— Она, Вокунь! Добро её носи при себе, аще в путь поедешь. Не боится она диявола и зла человека. При ней одолеешь супостата. На суде от всякие скверны и напрасны наветы оборонит, наипаче же того — от напрасной смерти хранит.

— Ты дай мне немного!

— Тихо, анчуткин ррог! Слухай меня, казаки-молодцы! Постоим за волю, как деды наши стояли и отцы! Сабли!

Дрогнула земля. Лавина всадников почему-то обтекала Окуня справа и слева. Цапля тотчас скрылся вместе с Булавиным впереди, но сзади ещё напирали, и он, позабыв все страхи, подчиняясь движенью этой тёплой колышущейся лавины, влетел на майдан и очутился около съезжей избы. Кругом стоял гам, свисты, гиканье. Оглушительно захлопали, посыпались горохом выстрелы. Раздались выкрики. Где-то залязгали сабли. От костров метнулись тени, замелькали солдатские треуголки. Чья-то лошадь с опустевшим седлом металась среди свалки рубившихся. Около самой избы Окуню показалось свободнее, он направил лошадь туда и увидел, как Цапля спрыгнул с седла и без шапки, светясь белой головой, рванулся на крыльцо. Рядом с ним спешились Булавин и ещё несколько казаков. Кто-то рубил окошко саблей, свистел и ломился внутрь.

— Тащи их наружу, анчуткин ррог!

Неожиданно отворилась дверь, обнажив чёрную, как могила, пасть, и оттуда, из темноты, плеснуло огнём. Вместе с громом выстрела показалась фигура человека в белом, и тут же рухнул Цапля на ступени крыльца. Окунь кинулся туда, расталкивая всех, но навстречу ему уже тащили за волосы стрелявшего. Бросили к стоявшим внизу. Булавин спрыгнул с крыльца, страшный в гневе. Он ещё раз оглянулся на убитого Цаплю, на окровавленное лицо любимого есаула, и медленно пошёл на Долгорукого. Тот поднялся с земли и беспомощно тыкал в воздух разряженным пистолетом, отступая назад.

— Анчуткин ррог! Боярско отродье! Раскопыть твою душу!.. — и как мигнул — полыхнул в воздухе саблей.

Окунь видел, что Долгорукий падал набок, а голова его будто не хотела идти за телом, медлила и вдруг скатилась по рукаву хозяина, глухо ткнувшись оземь.

— Держи! — рявкнул Рябой, увидев прыгнувшего из окна человека.

— Несвецкий! — узнал Панька Новиков.

Казаки кинулись за ним. Несвецкий заметался вокруг тополя, но сабли достали его, зацокали по телу. А из окна съезжей избы уже торчал Стенька, блестя крестом.

От атаманской избы не раздалось ни одного выстрела. Обросим Савельев и Иван Иванов сбежали в степь. Третий старшина войсковой Григорий Матвеев лежал больной. Булавин отобрал у него все войсковые письма.

— Кондрат, убивать станешь? — простонал Григорий.

Булавин приблизился к нему со свечкой, рассмотрел лоб в испарине, ввалившиеся глаза. Отвернулся.

— Что я тебе — анчихрист? Мне надобен был токмо Ефремка Петров. Я бы с ним посчитался за его верные службы пред Москвой! Дайте ему пить! — громыхнул Булавин на казаков у порога.

На улице уже было тихо. На майдане дотлевали костры. От конюшни шли вызволенные и останавливались в кругу костров. Прибежали семьи искалеченных. Послышался вой. У прогона к реке собралась толпа — туда бежали с баграми вытаскивать двух утопленниц. Это были дочери Василия Блинова, взятые на постель Долгоруким и Несвецким.

— От позору в омут кинулись! От позору!

Булавин вышел на круг. Там уже говорил старый Лоскут:

— Вот и зрите, люди добрые, и вы, атаманы-молодцы, на дела Долгоруковые! Вот они, царёвы слуги! Почто пришли к нам на Тихий Дон? Губы да носы резать? Жён да девок на постель брать! Мужиков, казаков и младенцев сущих по вербам да раинам вешать! Доколе мы станем такое терпеть? Скажи нам, атаман!

Булавин остановился рядом с Лоскутом. Насупился. Оглядел народ. Увидел наконец семью Русиновых. Племянница плакала, а жена плевала на подол и обтирала кровь с лица Антипа, вокруг отрезанного носа.

— Братья казаки! Люди вольные! Мужики русские! Солдаты и стрельцы! Не бранную скатерть с хлебом-солью уготовит наш Дон Иванович московским слугам! Уготовит он сыру землю да востру саблю! А почто так? А по то, что единой жили мы радостью — волей. На ней спали, ею покрывались, её пили-ели и сыты были, а отныне несёт нам распогано немецко племя железные вольности, и покуда те вольности не легли нам на руки и на ноги, берите сабли и копья, пистолеты и ножи, топоры и вилы! Нет отныне иной жизни на Дону! Все, кто с нами пойдёт заедино, — братья нам кровные. Все, кто супротив нас, враги! Так ли я гутарю?

— Так! Так! Веди, атаман! Веди! — грянула толпа.

— Тихо, атаманы-молодцы! Отныне надобно ждать силу великую царёву. Пойдут на нас полки, потому наше дело — подымать Дон. Ты, Лоскут, ты, Рябой, и прочие Доброхоты отправляйтесь по Дону, по всем запольным рекам и подымайте казаков и новопришлых людей, а я наутрее внове еду в Черкасск, стану говорить там о нашем деле. Остатние ждите меня по городкам!

В Черкасском Булавин оставался недолго — с полночи до рассвета. Сразу же по приезде он проехал в станичную избу и послал Стеньку к Зернщикову. Илья тотчас явился к Булавину.