Василий Лебедев - Обречённая воля

Раненый бросил ему порошницу, отрешённо глядя в небо.

Окунь палил из ружья, метясь в знаменосца, и свалил ого наконец! Знамя никто не догадался поднять, все даже отбежали от того места, а Окунь, радуясь удаче, юркнул под телеги и кинулся за знаменем. За Окунем полезли сразу с полсотни булавинцев. Началась рубка за шанцами. Наседавшие, привыкшие к неподвижности неприятеля, растерялись и бросились на увал к своему обозу. Только там они ощетинились ружьями и отогнали окуневскую группу снова в укрытие. Окунь вернулся за телеги и лёг рядом с Ременниковым.

— И тебя? — слабо простонал старый казак.

— Саблей… Плечо… Печёт!

Подлетел Банников:

— Чего вам? Воды?

— Гришка, эвона трёхизбянец убитой лежит… — стонал Ременников. — Возьми у него за пазухой семя конопляно. На рану…

Банников глянул на увал — не идут пока. Достал тёртое семя, обоим присыпал раны, стянул их разорванной рубахой. И Окуню:

— А ты, взгальной, за знаменем полез? Я вот те морду расквашу потом! Кобыле под хвост та тряпка!

Часа за два до темноты подошёл отряд Максимова. На увал выкатили пушку и стали бить по шанцам. Ядра ранили несколько лошадей. Распуганные кони кинулись к воде и поплыли на ту сторону. Забелели щепой раскорёженные телеги. Убитых людей относили на берег. Булавин велел стрелять по пушкарям, и тотчас пушка осеклась, стала палить реже и неточно.

— Сдавайся, вор! — вдруг послышался голос Максимова.

Стрельба приостановилась. Булавин поднялся из-за телеги, присмотрелся в сумерках к человеку у пушки, увидел матовое серебро шитого кафтана.

— Ну, смотри, Лунька! — загремел он на всю округу. — Я твоей измены не забуду! Слышишь?

— Слышу, вор!

— Я земь ту, что ты прикусил, в плат завернул!

— Я той землёй тебе бельма осыплю, как станут они мертвы!

— Я смерти не пасусь: понеже душой чист, а ты Дон боярам запродал. Берегись, Лунька, возмездия!

В ответ ударили выстрелы — комья огня из стволов во тьме, грохот и свист пуль. Они горохом шаркнули в прибрежных кустах, плеснули в воде, подобно вечерней рыбе. Несколько штук щёлкнули по телегам, но никого не задели.

Уплывали последние проблески дня.

— Смотри, атаман! — крикнул Копыл. — Рядятся!

На увале мельтешили казаки, пестря белыми пятнами платков, повязанных, подобно лентам, через плечо.

— В ночи, а не то на рассвете пойдут — вот и рядятся. Сами себя опримечивают, — сказал Булавин.

Теперь всем стало ясно, что не устоять даже в шанцах. Притихли булавинцы. Собрались на совет, оставя сторожевых. Порешили уходить в лес и рекой. Сначала унесли раненых в лес, через час учинили пальбу, для острастки, и растеклись в разные стороны.

Булавин придержал Стеньку и Банникова. Втроём послушали вражьи караулы и по возне, по окрикам поняли, что на берегу Максимов выставил усиленные караулы и там идёт неравная схватка с ними прорывающихся булавинцев.

— Ну, браты, пора и нам! — буркнул спокойно Булавин.

Они попалили из-за телег в сторону увала и осторожно сошли в воду Айдара. Позади было всё тихо, только билась в прибрежном тальнике раненая лошадь.

— Кондратей Офонасьевич, не смерти ли нам ждать наперёд?

— Полно, Гришка! Всё только начинается… Тихо! Тут омут. Плывите за мной.

Несколько недель зависали над Москвой холодные осенние дожди. Вспухли реки, речушки, ручьи. К берегам Яузы, Неглинной, Золотого Рожка, Хотынки, Синички, да и самой Москвы-реки не подойти, не подъехать. Грязь за Кремлёвским холмом, грязь по улицам. То там, то здесь брошены среди улицы застрявшие телеги — хозяева уехали верхами, ветер гнал вдоль домов остатки сена… Но пришли наконец ноябрьские заморозки. Болезненно-жёлтые зори всё чаще растекались по чистой бирюзе небосклона. Мороз вытеснил дожди.

Шафиров, должно быть, не доверял утренникам: он явился в Государственный Посольский приказ в тёплом кафтане, надёжно укрывавшем его в минувшие недели от дождя, сырого снега и ветров. Вошёл в канцелярию, повёл носом:

— Рано труба закрыта!

Кинул кафтан на руки приказным.

— Пётр Павлович, батюшка, атаман Петров давно ждёт.

— Вели войти!

Шафиров прошёл к себе в кабинет, оставив дверь приотворённой, и в великолепном настроении сел за стол, где его ожидало письмо атамана Максимова.

«…Роспись колодникам, присланным из Войска Донского к Москве лехкие станицы станичным атаманом с Ефремом Петровым с товарыщи ноября в 4 день 1707-го году: Ново-Айдарской станицы казак Филат Микифоров сын Явланов, Закотнинской станицы казак Иев Васильев сын Васильев… Макар Кириллов, сын Иконников, Копыл он же…» — читал Шафиров, загибая пальцы холёных рук. Всего насчитал десять человек булавинцев.

Накануне он видел, как везли их, растрясённых за длинную дорогу, прямо в Преображенский приказ. До сих пор стояли в глазах окровавленные бородатые лица, слышался мягкий стук поникших голов о грядки телег…

— Где ещё два человека воров? — сразу огорошил Шафиров Петрова, как только тот переступил порог.

В прежней войсковой отписке говорилось о двенадцати булавинцах, но двое сумели откупиться на Филькин жемчуг ещё в Закотном и были отправлены Максимовым в Черкасск. Если бы сейчас перед Петровым был сам царь Пётр, атаман не стал бы покрывать Максимова, но Шафирову он ответил:

— То дело войскового атамана Максимова, по рассмотрению его двое воров за малой провинностию оставлены в Черкасском.

— А почто печать перстневая, а не войсковая?

— А печать на письме перстневая, а не войсковая для того, что войсковую печать в походы не емлют, а всегда оставляют с насекою при атамане, который в Черкасском остаётся. А атаманом в Черкасском по отъезде войскового атамана Лукьяна Максимова остался Яким Филиппов.

— А почто не Зернщиков?

— То мне неведомо… — потупился Петров, весь осыпанный по лицу потом от жара кабинетной кафельной печи.

— Скажи, каково наказанье чинили вы тем ворам?

— А как побили тех воров при реке Айдаре…

— В письме сказано, будто вы не побили, а они сами ушли в ночи. Так ли?

— Уйти-то ушли, да не от хорошей жизни! — окрысился Петров, сверкнув разбойно глазами. Он ослабил кушак на кафтане, перекрестился. — Зато наутрее мы половили их по буеракам у двух сотен голов. Осьми ворам казнь большую чинили: за ноги повесили, по нашей обыкности — по дубьям да по вербам. Человекам со сто тридцать носы резали, а потом с восемь десятков выслали на Волуйку и отдали там воеводе с распискою. Достальных же приговорено войском послать в украйные города.

— А Булавин? — прищурился хитро Шафиров.

— Проскочил, сатана! — вздохнул Петров, потупясь на свои разбитые сапоги.

— Изловить надобно!