Анатолий Домбровский - Перикл

Афиняне ликовали. Народное собрание решило — и Перикл этому подчинился — вторгнуться с войском в Мегариду. К войску присоединилась эскадра, обошедшая Пелопоннес и разрушившая многие города. Разорив Мегариду, войско и флот возвратились с богатой добычей домой.

Зима прошла спокойно. Перикл щедро раздавал народу деньги, особенно беженцам, которые нуждались в них более всего, и уверял всех, что после второго вторжения в Аттику пелопоннесцы успокоятся — и на этом войне будет положен конец.

— Для третьего похода у пелопоннесцев не найдётся средств, — говорил он, — а мы по-прежнему сильны, крепки и богаты.

Едва потеплело, Архидам снова собрал своё войско на Истме и в начале лета вторгся в Аттику и принялся её разорять, не встречая никакого сопротивления со стороны афинян.

— Порезвятся и отступят, — предсказывал Перикл. — Скоро вы это увидите.

— Надо выступать, — настаивали стратеги.

Народ негодовал и требовал отставки Перикла. Поэт Гермипп, тот самый, что в своё время оклеветал Аспасию, распространил по городу такие стихи:

Перикл был твёрд и стоял на своём. Но тут случилось непредвиденное. Под пером Фукидида это непредвиденное выглядело так:

«Через несколько дней после второго вторжения пелопоннесцев в Аттику в Афинах появились первые признаки заразной болезни, которая, как говорят, уже раньше вспыхивала во многих местах, особенно на Лемносе и на других островах. Но никогда ещё чума не поражала так молниеносно и с такой силой и на памяти людей нигде не уносила столь много человеческих жизней. Действительно, и врачи, лечившие болезнь, не зная её природы, не могли помочь больным и сами становились первыми жертвами заразы, так как им чаще всего приходилось соприкасаться с больными. Впрочем, против болезни были бессильны и все другие человеческие средства. Все мольбы в храмах, обращения к оракулам и прорицателям были напрасны. Наконец люди, сломленные бедствием, совершенно оставили надежды на спасение.

Впервые, как передают, болезнь началась в Эфиопии, что над Египтом. Оттуда она распространилась на Египет, Ливию и на большую часть владений персидского царя. Совершенно внезапно болезнь вспыхнула также и в Афинах; первые случаи заболевания появились среди населения Пирея — жители Пирея даже пустили слух, что пелопоннесцы отравляли цистерны: ведь тогда в Пирее ещё не было колодцев. Позднее болезнь проникла также и в верхний город, и тогда стало умирать гораздо больше людей.

Люди погибали одинаково как при отсутствии ухода, так и в том случае, когда их хорошо лечили. Против этой болезни не помогали никакие средства: то, что одним приносило пользу, другим вредило. Недуг поражал всех, как сильных, так и слабых, без различия в образе жизни. Однако самым страшным во всём этом бедствии был упадок духа: как только кто-нибудь чувствовал недомогание, то большей частью впадал в полное уныние и, уже более не сопротивляясь, становился жертвой болезни; поэтому люди умирали как овцы, заражаясь друг от друга. И эта чрезвычайная заразность болезни и была как раз главной причиной повальной смертности. Когда люди из боязни заразы избегали посещать больных, то те уходили в мир иной в полном одиночестве — и действительно, люди вымирали целыми домами, так как никто не ухаживал за ними. А если кто навещал больных, то сам заболевал: находились всё же люди, которые, не щадя себя, из чувства чести посещали больных, когда даже родственники, истомлённые непрерывным оплакиванием умирающих, под конец совершенно отчаивались и отступали перед ужасным несчастьем. Больше всего проявляли участие к больным и умирающим люди, сами уже перенёсшие болезнь, так как им было известно её течение и они считали себя в безопасности от вторичного заражения. Действительно, вторично болезнь никого не поражала. Поэтому выздоровевших превозносили как счастливцев, и у них самих радость выздоровления порождала надежду, что теперь никакая другая болезнь не будет для них смертельной.

Это постигшее афинян бедствие отягчалось ещё наплывом беженцев из всей страны, и особенно страдали от болезни вновь прибывшие. Жилищ не хватало: летом приходилось жить в душных временных лачугах. Умирающие лежали друг на друге, где их заставала гибель, или валялись на улицах и у колодцев, полумёртвые от жажды. Сами святилища вместе с храмовыми участками, где беженцы искали приют, были полны трупов. Ведь сломленные несчастьем люди, не зная, что им делать, теряли уважение к божеским и человеческим законам. Все прежние погребальные обычаи теперь совершенно не соблюдались: каждый хоронил своего покойника как мог. Иные при этом даже доходили до бесстыдства, за неимением средств, так как им раньше уже приходилось хоронить многих родственников. Иные складывали своих покойников на чужие костры и поджигали их, прежде чем люди, поставившие костры, успевали подойти. Другие же наваливали принесённые тела поверх уже горевших костров, а сами уходили.

И вообще с появлением чумы в Афинах всё больше начало распространяться беззаконие. Поступки, которые раньше совершались лишь тайком, теперь творились с бесстыдной откровенностью. Действительно, на глазах внезапно менялась судьба людей: можно было видеть, как умирали богатые и как люди, прежде ничего не имевшие, сразу же завладевали всем их добром. Поэтому все ринулись к чувственным наслаждениям, полагая, что и жизнь и богатство одинаково преходящи. Жертвовать собою ради прекрасной цели никто уже не желал, так как не знал, не умрёт ли прежде, чем успеет достичь её. Наслаждение и всё, что как-то могло служить ему, считалось само по себе полезным и прекрасным. Ни страх перед богами, ни закон человеческий не могли больше удержать людей от преступлений, так как они видели, что все погибают одинаково, и поэтому безразлично, почитать ли богов или нет. С другой стороны, никто не был уверен, что доживёт до той поры, когда за преступления понесёт наказание по закону. Ведь гораздо более тяжкий приговор судьбы уже висел над головой, и пока он ещё не свершился, человек, естественно, желал, по крайней мере, как-то наслаждаться жизнью.

Таково было бедствие, угнетавшее афинян: в стенах города народ погибал от болезни, а землю разоряли пелопоннесцы. Неудивительно, что в такой беде старики вспоминали о стихе, который, по их словам, в древности возвестил оракул: «Грянет дорийская брань — и мор воспоследствует с нею».

Спартанцы, испугавшись, что чума поразит и их, едва узнав о ней, поспешили уйти из Аттики за перешеек.

Перикл с огромной эскадрой бросился к берегам Пелопоннеса, чтобы нанести Спарте дополнительный урон, но ничего не добился — болезнь распространилась и среди морской пехоты, среди эпибатов.