Анатолий Домбровский - Перикл

— Продик приветствует всех великих! — забасил он, едва появившись на пороге. — Вина Продику!

Аспасия подошла к нему, обняла и поцеловала. У Перикла невольно задрожал подбородок — так его обескуражил этот поцелуй, доставшийся не ему, Периклу, а какому-то Продику. Но делать было нечего: Аспасия равно дарила поцелуи всем. А может быть, и не равно, может быть, разные поцелуи: Продику или, скажем, Сократу — так, мимолётный, без чувства, как некое простое приветствие, а ему, Периклу, — нежный, страстный, долгий. И неповторимый. Да, неповторимый, только для него, единственного. Это могло утешить Перикла, но не утешило. Он ещё больше разволновался, когда Аспасия подарила поцелуй очередному гостю — это был архитектор Калликрат, занимавшийся постройкой Парфенона. Когда Аспасия обняла Калликрата, Перикл соскочил со своего ложа и, наверное, бросился бы к Аспасии, чтобы предотвратить поцелуй, но Софокл, наблюдавший всё это время за ним, остановил его словами:

— Ревность, Перикл, дурное чувство. Уймись! Все в равной мере заплатили Аспасии деньги за этот поцелуй.

— За поцелуй? Деньги?

— Может, и что другое достанется, — ответил Софокл. — Здесь будет много девушек. Посмотри на флейтисток. Каждая из них достойна любви.

— Фу, ты! — отмахнулся от него Перикл. — Да я ничего, пить хочется.

— Сейчас подадут, — пообещал Софокл. — Помни, будет наксийское.

Последним пришёл старик Полигнот, художник, изобразивший в Стое Пойкиле отъезд греков из покорённой Трои, когда они, весёлые и сильные победители, увозят оттуда богатую добычу. Один лишь Менелай на этой картине не веселится — он ведёт за руку сбежавшую от него с Парисом в Трою свою неверную, но прекрасную жену Елену.

«Прекрасная, но неверная» — вот что подумал об Аспасии Перикл, когда она поцеловала Полигнота, но потом всё же здраво рассудил, что Аспасию нельзя назвать неверной — ведь она не приносила ему, Периклу, клятву верности и вообще ни в чём не клялась, ни в чём не признавалась — в любви, например, — ничего не обещала. Она и сказал a-то ему всего шесть слов: «Здесь будет удобно, я ещё приду».

Перикл никогда не обращался с молитвами к богам, а тут вдруг попросил их сделать так, чтобы Аспасия ещё хотя бы раз подошла к нему. «И чтоб поцеловала!» — добавил он к словам молитвы и повторил просьбу мысленно несколько раз.

Она не ушла, когда подали вино и фрукты, сказала:

— Сейчас девушки для вас спляшут, а вы посмотрите.

Девушки разливали гостям вино и разносили закуски, порхая между лож, как весенние бабочки или как лепестки цветов, которыми играет ветерок, — в разноцветных нарядах, благоухая, одаривая всех улыбками и поцелуями. Эти девушки ушли, когда появились танцовщицы — прекрасные нимфы. Они водили хоровод внутри круга, составленного ложами пирующих, от их движения колыхались язычки пламени на лампионах и всё, казалось, покачивалось, завораживало, убаюкивало, погружало в сладкие грёзы. И музыка, сопровождающая танец нимф, была такой же — лилась, как ручей по камням-самоцветам, с колокольчиками, птичьими трелями, вздохами, плачем и смехом. Так приятно было плыть в миражах грёз, что не хотелось думать об окончании танца. Но танец кончился. Правда, музыка осталась, другая, тихая, чтоб не мешать говорящим.

Аспасия сказала, присев на ложе возле Сократа:

— В молчании бывает много мыслей, но о них никто не знает, кроме того, кто молчит. В разговоре бывает меньше мыслей, потому что не все готовы высказать сокровенное, тайное, но зато о высказанных мыслях могут узнать все. Не правда ли, Сократ?

— Ты говоришь как богиня: и красиво и правду, — ответил Сократ.

— И ты, наверное, понял, что я хочу, к чему я вас призываю?

— Понял: ты хочешь, чтобы мы затеяли общий разговор, не прерывая главного занятия, — чтобы мы говорили и пили прекрасное наксийское вино.

— Ты угадал моё желание, — похвалила Сократа Аспасия и в награду поцеловала его в щёку. — Теперь угадай другое моё желание, и ты получишь ещё один поцелуй, — предложила она.

— Как же я угадаю? Ведь душа твоя глубоко. Дай мне хоть ухом прижаться к твоей груди. — За эти слова Перикл, наверное, убил бы Сократа, когда б тот следом за ними не произнёс другие: — Или хотя бы сделай намёк на то, что ты хочешь.

— Сделаю намёк: одни народы хвастаются перед другими, говоря, что они лучше других, и этому спору нет конца, потому что никто не знает доподлинно, что тут лучше и что тут хуже. Некоторые вещи, разумеется, очевидны: невежество, жестокость, жадность, лживость, коварство, заносчивость не могут украсить ни один народ. Но о таких народах мы и говорить не станем. А вот о каких станем — о тех, которым свойственны и знания, и доброта, и щедрость, и правдивость, и верность, и скромность, и ещё много известных нам похвальных качеств. Какому же из таких народов мы присудим золотой венок наилучшего, за что? Теперь ты понял мой намёк, Сократ? — звонко засмеялась Аспасия, и смех её отозвался в душе Перикла таким благодарным чувством к ней, что он едва не заплакал. И оттого, конечно, что она говорила умно, а он так боялся узнать вдруг, что она глупышка — красивая юная глупышка. Но нет же, нет! — судьба делает ему щедрый подарок: Аспасия не только прекрасна, но ещё, кажется, и умна. Ему теперь хотелось, чтобы она говорила не умолкая...

Но тут он услышал голос Сократа:

— Я предложил бы лишь упростить задачу: судить не о народе, а о человеке. Ведь очевидно, что сумма наилучших людей составляет наилучший народ. И если мы решим, какого человека мы можем назвать наилучшим, а потом определим, в каком народе наилучших людей больше, то так мы и найдём наилучший народ.

Сократ, этот несносный сатир, получил в награду второй поцелуй Аспасии. Нет, третий! Ведь она наверняка, — Перикл, правда, этого не видел, — поцеловала его при входе в дом. Ах несносный сатир, ах счастливый болтун!

Протагор сразу же бросился в атаку на Сократа:

— Один человек — это одновременно и множество людей: один он такой, каким сам себе представляется, и ещё много таких, каким он представляется другим людям. Мы увязнем в десятках и даже в сотнях мнений, определяя одного человека, и никогда не придём к общему определению. Если же учесть, что народ состоит из тысяч людей, то мы наберём мириаду определений. Безнадёжное дело! — замахал Протагор руками. — Безнадёжное!

— Почему же безнадёжное? — нисколько не смутившись, заступилась за Сократа Аспасия. — Давайте сначала решим, что такое человек, и все согласимся с этим определением, затем найдём, совокупность каких качеств делает его наилучшим или наихудшим, и тоже согласимся с этим, а потом приложим эту мерку к живым людям и поищем, где наилучших людей больше, в какой стране. Всегда из частных мнений можно сложить общее, если они не противоречат истине. Правильно, Анаксагор?