Анатолий Домбровский - Перикл

Она послала за Афродисией, Калликсеной и Аристолохой. Женщины сразу же пришли. Долго охали, сочувствуя Аспасии, смеялись, когда она рассказала им о сплетнях, распространяемых на Агоре и в портике архонта-царя, пообещали прийти на суд и вместе с Аспасией обнажить перед судьями свои груди.

— Твои полны молока, они вздымаются, как холмы, наши с твоими не сравнятся. Ты ещё дай судьям попробовать, какое сладкое у тебя молоко, — хохоча, посоветовала Аспасии весёлая Аристолоха. — Слаще всякого мёда, думаю, и пьянее самого крепкого вина.

О том, что ни Афродисия, ни Калликсена, ни Аристолоха не собираются свидетельствовать против неё, Аспасия сказала Сократу на следующий день, когда он снова пришёл к ней.

— Не будут свидетельствовать. Ты слышишь? Слышишь, что я говорю? Они не будут свидетельствовать против меня. И не собирались. Да слышишь ли ты меня? — Аспасия видела, что её слова не производят на Сократа никакого впечатления, словно проносятся мимо него, не касаясь его слуха.

— Да, я слышу, — ответил Сократ.

— И не радуешься?

— Так ведь нечему радоваться. Обвинение в сводничестве — не самое страшное. Да и оправдаться тут не составляет труда. Но как ты защитишь себя от обвинения в богохульстве, в асебии? Учитель Перикла и твой учитель Анаксагор обвинён в асебии, твой друг Протагор обвинён... Присяжные скажут, вспомнив известную басню: если свиньи едят из одного корыта, то и хрюкают одинаково. Вот что они скажут. А это государственное преступление. Продик был прав: надо отменить закон об асебии. Но его не отменят: глупый народ любит глупые законы. Думаю, что и меня когда-нибудь осудят по этому закону: он направлен против всех, кто мыслит. Тебе показалось, что я не слушаю тебя. Конечно, не слипаю! — вдруг повеселел Сократ. — Ведь меня просто распирает от радостной вести: вчера Перикла видели у берегов Андроса! При ветре и без ветра Перикл будет в Пирее завтра, если не нынче к вечеру!

Аспасия закрыла лицо руками и затихла. Потом посмотрела на Сократа потемневшими от тайной тревоги глазами и спросила:

— Думаешь, он поможет мне?

— Конечно! Но почему ты сомневаешься?

— Прошло столько времени. Он мог разлюбить меня.

— Тебя нельзя разлюбить. Тебя можно лишь полюбить ещё сильнее. И ещё сильнее, и ещё! Пока не сгоришь, как ночная бабочка в пламени факела. Ты мать его сына!

Аспасия подошла к Сократу и обняла его.

— Ты мой лучший друг, — сказала она ему. — И самый первый.

— И навсегда, — добавил он. — Я встречу Перикла и первый расскажу ему обо всём, что здесь случилось. Чтоб другие не наговорили ему глупостей.

— Хорошо. Сейчас же отправляйся в Пирей. Я велю заложить повозку. Или дать тебе коня?

— Я хожу так быстро, что обгоняю повозку и всадников. Сейчас же и пойду. До Пирея всего сорок стадиев. Я буду в порту ещё до заката.

Сократу пришлось ночевать в Пирее, потому что эскадра Перикла вошла в бухту Зеи только на следующее утро.

Сократ встретил Перикла у трапа, переброшенного с берега на триеру стратега. И хотя его то и дело оттесняли — желающих встретить Перикла собралось несколько сот человек, философу всё же удалось протиснуться к нему как раз в тот самый момент, когда он ступил на берег.

Сократ схватил Перикла за опоясок меча и уже не отставал от него, как его ни толкали, поднялся вместе с ним на колесницу и только тогда отпустил его, сказав:

— Я должен предупредить тебя о том, что поэт Гермипп и живописец Диодот подали фесмофетам жалобу на Аспасию, обвинив её в сводничестве и асебии. Суд состоится через два дня.

— Гони, — сказал Перикл возничему. — К моему дому. Без остановок. — Он обнял одной рукой Сократа и спросил: — Она в отчаянии?

— Она ждёт тебя, — ответил Сократ. — На тебя все наши надежды. Если ты не спасёшь, никто не спасёт.

— Я сожгу этот город, если это будет нужно для её спасения.

— Проще пролить несколько слёз перед судьями, бия себя кулаками в грудь от отчаяния, — сказал Сократ. — Когда судьи увидят могучего и великого Перикла рыдающим перед ними на коленях, они почувствуют себя богами. И в благодарность за это чувство простят Аспасию.

— Ты так поступил бы?

— Ради друга, ради любимой — да.

— А ради кого ты не поступил бы так? Ради врагов?

— Нет, — ответил Сократ. — Ради себя.

От Пирея до Афин они домчались за полчаса.

Сбросив с себя во дворе шлем, меч и эгиду, Перикл вбежал в дом и заключил в объятия Аспасию.

— Моя единственная, моя любимая! Моя желанная! — говорил он, обнимая её. — Я здесь! Я с тобой! Всё будет хорошо, нас никто не одолеет. Только смерть. А до смерти — мы вместе, неразлучно. Я здесь. — Потом спросил: — Как сынок? Здоров ли?

— Как обещала, — ответила Аспасия. — Уже ходит и говорит «па-па». И «ма-ма» говорит. Он похож на тебя.

Вместе с Периклом из Понта вернулся и Геродот. Весть о предстоящем суде над Аспасией глубоко опечалила его, и он не сразу решился повидаться с Аспасией: боялся, что не найдёт нужных слов сочувствия или по неловкости своей чем-либо оскорбит её. Но она сама послала за ним, желая услышать его рассказ об экспедиции в Понт. Об экспедиции ей мог бы рассказать и Перикл, но на Перикла свалилась гора забот: он бросился в город, в Пританею, в Буле, к фесмофетам, к друзьям, пытаясь предпринять всё возможное для спасения Аспасии. Словом, ему было теперь не до рассказов о плавании в Понт, да и неуместно, наверное, выглядели бы его речи о путешествии теперь, когда нужно думать о другом.

Аспасия сразу же предупредила Геродота, как только он поприветствовал её:

— О Понте, о Тавриде, о Геллеспонте — об этом будем говорить. Другие разговоры мне уже надоели.

— Хорошо, — согласился Геродот, мучаясь всё же мыслью о том, что не успел, как намеревался, выразить сочувствие и предложить помощь. Впрочем, какую? Не ту же, что он оказал Анаксагору, отправив его на корабле своего приятеля в Лампсак? Аспасия от Перикла не отдалится ни на шаг, даже если ей будет угрожать смерть — в этом Геродот был уверен.

— Рассказывай, — потребовала Аспасия, когда они вышли в сад, где осень уже срывала с деревьев пожелтевшие листья, устилая ими дорожки. — Всё ли выполнили, что было задумано?

— Да, всё. Мы победно прошли Геллеспонт, Пропонтиду и Понт, были в стране колхов, в Санатории и Пантикапее, я же по Борисфену проник в самое сердце страны скифов...

— Вы были в Лампсаке и видели Анаксагора? — перебила Геродота Аспасия. — Как он?

— Да, мы видели его. Он заметно постарел, но стал ещё твёрже в своих взглядах на этот мир. Он говорит, что Разум — это душа мира, его тонкая мыслящая материя, которая состоит из тысяч и тысяч кристалликов, которые, вращаясь, поворачиваются друг к другу разными гранями и обмениваются лучами света. Мысль — это свет! Замечательно, правда?