Руне Улофсон - Хёвдинг Нормандии. Эмма, королева двух королей

— Ты думаешь, он скажет мне правду? — спросила она почти жалобно.

Эмма готова была пожалеть Эдгит, но вместо этого ответила:

— А ты бы поверила ему, если бы он сказал «правду»? Какая бы она ни была?

— Фу, — заныла Эдгит, — ты злая женщина. Ой, у меня голова кругом идет, когда ты так говоришь — я ничего не понимаю.

Эмма отложила в сторону латинскую грамматику, которой надеялась заняться в тишине и покое. Сейчас, когда Кнут вернется домой, с ним явно придется все немного повторять — нельзя же представить себе, чтобы Альфива мучила его латынью.

— Эдгит, милая, — сказала она материнским тоном, который сама так ненавидела, — ты ведь точно знаешь кое-что о проделках твоего высокородного отца с другими женщинами, помимо… помимо твоей матери и меня?

— Да неужели? — неохотно ответила Эдгит и, черт, посмотрела на свои развернутые ладони точно так же, как это делал обычно Торкель.

— Неужели ты думаешь, что твоя мать или я когда-нибудь смогли бы так попрать собственное достоинство, чтобы призвать его к ответу за это? Или расспрашивать его — распутничал ли он с той-то и той-то?

Эдгит вскочила с места.

— Но это совсем другое дело! С теми женщинами он только делил ложе — он ведь не любил их?

Эмма вздохнула и изучающе посмотрела на Эдгит.

— Значит, ты думаешь, что Торкель любит — любит меня? Да, тогда действительно плохо… И ты уверена, что он ответит тебе, что это так, если ты спросишь его?

Эдгит больше не вертела ладонями, она теперь словно гребла. Если она и раньше не знала, так это или не так, то после этого вопроса, ей отнюдь не стало легче. Во всяком случае, вопрос запал в нее так глубоко, что она замолкла и задумалась.

— Но ты-то во всяком случае любишь Торкеля — если ты вообще способна любить кого-либо?

Эмма посмотрела поверх грамматики.

— Да, спасибо, я думаю, что да.

Когда позже Торкель пришел к вечерней трапезе, ссоры не было, по крайней мере, Эмма не слышала. Короткое обсуждение предстоящего на следующий день отъезда — и все. Потом, сославшись на головную боль, Эдгит с маленьким Харальдом удалились.

В эту ночь Эмма лихо забралась в постель к Торкелю и пробудила его в двойном смысле этого слова. Если он собирается уезжать вместе с Эдгит, то явно пройдет несколько дней, возможно, целая неделя, пока Эмма сможет вновь увидеть его.

Рядом с Торкелем она совсем забылась: и он заставил ее ужасно кричать в момент завершения. Что этот миг будет длиться столь же долго, как и салют при рождении королевского сына, она не ожидала. И хотя она едва не задохнулась под своей подушкой, Эдгит, наверняка, все слышала. Вероятно, Эдгит приходила подсматривать за ними…

Но позже ночью она не видела Эдгит; на следующее утро, когда она проснулась, Торкель и Эдгит уже уехали. Не удалось ей и обсудить с Торкелем, что тот рассказал своей жене; но пусть это останется при Нем. Так Эмма и заявила Торкелю.

Кнут не приехал в январе, он не приехал в феврале, не приехал он даже в марте.

Эмма была уже на пятом месяце, когда он добрался до Винчестера. Ледяной была встреча между королем и королевой. От его глаз ничего уже нельзя было скрыть, хотя она и храбро пыталась это делать перед двором и зеваками по дороге в собор и обратно. Никто точно не знал о случившемся, чтобы уверенно сказать: «Что я говорил!» Кнута она приняла в своих покоях, набросив на себя лишь восточный халат. Она присела в книксене так низко, как только смогла в своем положении.

— Мне сказали, что ты нездорова и поэтому не могла встретить меня вместе со двором, — начал он, не ответив на ее реверанс.

Эмма встала в профиль к окну и обнажила свой живот.

— Я хотела бы дать тебе возможность посмотреть собственными глазами, что я сделала, пока ты был в отъезде.

— Оденься, — посоветовал он, — ты так замерзла, что совсем синяя. Нет, даже кобылицы не носят плод так долго, чтобы этот ребенок был от меня. Так что хорошо, что ты показала себя во всей своей красе.

Она нашла его совет добрым, было действительно ужасно холодно. Чтобы ему ничего не мешало видеть ее целиком и полностью, она сняла шкуру, которая занавешивала окно.

Его руки все равно помешали ей набросить на себя накидку. Потом он сел к ней на постель и стал ласкать ее живот и то, что было выше и ниже его.

— Ты слишком красива, чтобы…

Его глаза были больше глазами конского барышника, чем любовника; она ускользнула от его пристального взгляда и последовала его совету.

— А все остальное не было для меня неожиданностью, — продолжил он. — Мне уже на Рождество сообщили, что в тесте, возможно, забродили дрожжи. Поэтому я и задержался в Дании еще немного, чтобы и тебе не пришлось лгать.

Он хмыкнул: да, уличному сорванцу удалось напроказить!

— У тебя верные слуги, как я понимаю…

У нее застучали зубы, но не от холода, а скорее от этого разоблачения. «Находчивость» Торкеля и ее! Значит, в ее окружении есть некто, кто следит за ее месячными и знает, когда они прекратились. И мысленно она прошлась от камеристки до прачек.

— Вернее, чем моя жена, как я убедился. Он с любопытством наблюдал за ходом ее раздумий во время натягивания чулок, ловя ее довольные взгляды искоса.

— Вызови камеристку, — предложил он ей. — Я все равно сейчас ухожу.

Напряженность положения разозлила ее.

— Жены не менее верны, чем их собственные мужья. Взял бы меня с собой в Данию вместо Альфивы, то знал бы, что ребенка я жду от тебя. Наихудшее поругание в том, что ты так гнусен, что даже не решился рассказать мне, что берешь английскую подружку с собой, когда меня оставляешь дома.

— Ребенок — мой, — ответил он. — Мне кажется, надо чуть-чуть поубавить твое властолюбие. Так что завтра же днем ты сядешь на корабль и отправишься в Руан. Там ты родишь нашего ребенка и вновь вернешься, когда он немного подрастет. А за это время я пущу слух, будто был здесь в Англии прошлой осенью совершенно тайно, чтобы переговорить с Торкелем Высоким о помощи английского флота, но я не хотел, чтобы мои враги в северных странах прознали об этом.

— Нет, дорогой, милый, — жалобно взмолилась она, — только не Руан еще раз! Накажи меня, как хочешь, только не так. Лучше уж в Ирландию или…

— Где-то через полгода никому не удастся отличить правду от лжи, — продолжал он, — и возможные слухи отомрут сами собой. Еще через полгода правду будем знать лишь мы трое. Хотя на этот раз эскортировать тебя будет не Торкель. И для уверенности Хардекнут тоже останется со мной.

От этого последнего удара она пошатнулась. Значит, грех уже начал наказываться: единственного ребенка, которого она любила с самого первого мгновения, самое любимое существо, ей придется оставить. Полгода, год, и он забудет ее, когда она возвратится.