Руне Улофсон - Хёвдинг Нормандии. Эмма, королева двух королей

Никого другого из племянников Эммы нельзя было и представить. Никола был монахом. От второго брака ее брата Ричарда с Полой родился Може, но он хотел стать священником. Был также Гийом, но он был не намного старше наследника, назначенного герцогом Робертом.

В худшем случае, смерть Роберта могла означать конец Нормандии — в том смысле, как она это понимала.

Большое огорчение, но ей ничего не оставалось, как наблюдать за этим со стороны. Архиепископ Роберт спешил домой в Руан, чтобы сделать все, что можно. Меньшим горем, с точки зрения владык, было то, что Года теперь осталась молодой вдовой с тремя малыми детьми. Мальчики, которых звали Вальтер, Ральф и Фульк, появились на свет с промежутком в неполных десять месяцев, а потом их отец посчитал необходимым отправиться в Иерусалим!

Эмма сочла невозможным не поехать к Годе в Мант, когда она все равно была так близко. Мант находился на Сене, на полпути от Руана до Парижа.

У Кнута же совсем не было лишнего времени. Ему надо немедленно ехать домой, в Англию, — эта свадьба и без того отняла слишком много его драгоценного времени. Так что во Фландрии их пути разошлись.

Эмма еще не знала, что дела в Норвегии обстоят плохо. За короткое время Альфива и ее сын Свейн настроили всех против себя и теперь должны были вернуться в земли вокруг Осло-фьорда, где издавна господствовали датчане. Что бы Кнут ни говорил и о чем бы он ни предупреждал, ничего не помогало: Альфива обращалась со своими норвежцами, как английский землевладелец со своими крестьянами и рабами. Все-то она должна была решать, всем распоряжаться, а другим оставалось только следовать ее указаниям! Она желала добра и думала, что выполняет поручения Кнута, но результат получался иной.

В итоге все произошло, как обычно у норвежцев: жители Трённделага призвали обратно сына Олава, Магнуса, и воздали ему почести как норвежскому королю. Магнусу было еще всего десять лет, и если бы Кнуту не удалось сделать так, чтобы Магнус не стал старше, он бы вскоре собрал вокруг себя всех норвежских врагов — датчан. История повторяется: Олава провозгласили королем и начали почитать как святого, после того, как по слухам, у Стиклесгада, где он погиб, произошло чудо и было знамение. Король Кнут чувствовал, что устал. У него не было сил на подобного рода народные празднества, когда ему одновременно надо было заботиться о стольких королевствах. Вынудят ли его теперь затеять еще одну войну, которую он не хотел ни за что на свете? Можно ли еще было договориться с людьми из окружения Магнуса? Пришел ли его сыну Свейну конец вместе с его матерью или, лучше всего, без нее? До Кнута дошли слухи, что Свейн уже мертв. Для начала нужно внести ясность в этот вопрос.

Когда король Кнут приехал домой в Вестминстерский дворец, он закрылся в своей спальне и запер дверь на засов прямо перед носом слуг, которые ждали, чтобы помочь ему разобрать вещи после дороги.

— Идите с миром, — сказал он удивленным слугам, — вы мне понадобитесь только утром.

Не снимая дорожной одежды, он бросился на кровать и с головой зарылся в подушку. Плач, который он сдерживал во время всего путешествия, вырвался наружу и остановить его было нельзя. «Он плакал как ребенок», — так обычно говорят. Но ребенком он никогда не плакал с таким отчаянием.

В Бамберге он продал свою душу. За честь стать свекром императора он продал Гуннхильд. Цветок своего сердца. Утешение своих очей, что слаще меда. Разумом он понимал, что она вырастет и станет мужниной женой. Но это не должно было случиться так рано. И ей не надо было ехать так далеко. При таком огромном дворе и супруга кронпринца, и императрица как бы тонут и теряются. Он прочел тогда испуг в ее глазах и увидел, что они взывают к нему, покуда она тонет. Но он только смеялся и утешал: ты скоро привыкнешь. Как будто в привычке было утешение!

Сам он никогда не сможет найти утешения из-за этой утраты. Он выплачет слезы, которые оставят глубокие следы в его душе и болью отзовутся во всем теле, в горле, в животе и в груди. Но после Гуннхильд в душе останется пустота, открытая холодным ветрам.

Он говорил самому себе во время всего пути в Бамберг и всю дорогу обратно, что он сумасшедший и что дорога вовсе не дальняя. Но он знал, что больше никогда не увидит свою дочь.

Его рыдания постепенно стихли, он встал, высморкался и стянул с себя сапоги и дорожную одежду. Хорошо, что здесь нет Эммы; она бы не поняла. Как она не поняла его отчаяния утром в страстную пятницу.

Они, как обычно, собирались в Или на мессу в честь Девы Марии. Но реку Уз сковало льдом, и ни одна лодка не могла поплыть им навстречу. На другом берегу никого не было видно. Все знали, что больше всего королю хотелось, чтобы его переправили к монастырю именно отсюда, тогда перед ним откроется самая красивая перспектива, тогда он сможет услышать звон колоколов над рекой, если ему повезет. Но сегодня все исходили из того, что он поедет «парадным путем» через мост, поскольку река замерзла.

Ну ладно, ничего не оставалось, как повернуть свиту и больше это не обсуждать.

— Я побегу по льду и расскажу, что мы прибыли!

Гуннхильд придумала, как обрадовать отца, — не успел никто понять или ответить, как она уже бежала по свежему льду, спотыкаясь и скользя, как теленок на своих длинных ногах. Эмма визжала в карете от ужаса, а сам он задержал дыхание, не в силах выдавить ни слова, чтобы предупредить ее или позвать обратно.

Посередине реки, на стремнине, случилось то, что должно было случиться: лед треснул, и Гуннхильд провалилась.

Не раздумывая, он бросился к трещине. Он бежал со всех ног, он был легким; если ему повезет, лед его выдержит, и он добежит до того места, где скрылась Гуннхильд. На бегу он сорвал с себя мантию, но не отбросил ее в сторону, как, наверное, ему следовало бы сделать. Лед под ним трещал и стонал: берегись, скоро я тебя не выдержу! Он был уже почти у полыньи, когда лед треснул…

Он преодолевал последние локти по полынье. Затем пополз вниз по течению, всей тяжестью навалившись на лед; к тяжести примешивалась злоба, что помогало ему: сажень за саженью он проламывал трещину на свежем льду, быстро размахивая руками и продвигаясь вперед, отталкиваясь ногами. Течение здесь было не особенно быстрым, на это он и надеялся; одновременно он молил, чтобы течение было достаточно быстрым, чтобы можно было пробить полынью немного дальше. Он размахивал мантией, держа ее в руках, и когда очередной удар пришелся на пустой воздух и открытую воду, тут он понял, что добрался до того, до чего надеялся добраться.

Казалось, из-за боли в руках он не сможет двигаться дальше. Но он сумел, у него хватило сил: на другом конце полыньи он увидел Гуннхильд. Ее обессилевшие руки в отчаянии пытались ухватиться за кромку льда — но она не сдавалась.