Руне Улофсон - Хёвдинг Нормандии. Эмма, королева двух королей

Затем она накинула другую мантию и объяснила Адели, что пойдет к монахиням. Нет, теперь провожать ее не нужно — попозже, может быть.

Королева нашла сестру Эдит в библиотеке, изложила ей свой план, и та, разумеется, кивнула: они вдвоем пойдут и поговорят с матушкой Сигрид.

Об этом ужасе они все, конечно же, слышали.

Узнав, что предлагает Эмма, матушка Сигрид глубоко вздохнула.

— Я и сама оказалась бы среди тех несчастных, — произнесла аббатиса, — если бы мой сан настоятельницы не защищал меня. Тебе ведь уже известно, что я норманнского происхождения, а ведь я к тому же прихожусь родней убитой. Сводная сестра моей матери была Сигрид Гордая, некогда состоявшая в браке с королем Свейном Датским. В честь нее меня и назвали: мой отец был датским ярлом, сподвижником Олава сына Трюггви… Ты, видимо, знаешь, что сталось с Олавом и его людьми.

Эмма слабо разбиралась в истории королевских домов Скандинавии и в тамошних знатных фамилиях, но услышанное вселило в нее уверенность. В особенности, когда матушка Сигрид добавила, что покойная всегда была благотворительницей обители и перед своим заточением передала монастырю ценную реликвию.

— К тому же, — продолжала матушка Сигрид, — мы не новички в том деле, о котором ты спрашиваешь. Ибо когда папский легат, будучи здесь несколько лет тому назад, внезапно скончался, нам было предписано поступить именно таким образом. Мы так и сделали — и нареканий не получили.

Эмма поблагодарила за уделенное ей время и испросила разрешение зайти еще раз. Теперь предстояло договориться с палачом.

Его она без труда нашла в таверне святого Свитуна у самых Восточных ворот. Достаточно оказалось расспросить мальчишек, рассевшихся на перилах моста с удочками: палач всегда сидит именно у святого Свитуна, когда не рубит голов и не вешает.

С сожалением пришлось признать: палач был далеко не трезв. Он принялся было ворчать, что мол ему и отдохнуть не дадут, но сообразив, что его ищет сама королева, немного протрезвел. И согласился отойти в сторонку, чтобы узнать, чего той надо.

— Речь идет о датской королевне Гуннхильд, которую ты обезглавил сегодня утром. Не мог бы ты извлечь ее тело и разрубить его на несколько частей, чтобы я и монахини смогли унести их? И как можно быстрее — дело спешное! Прежде чем король возвратится, мы должны выварить ее кости, сложить их в ковчег и каким-нибудь способом переправить в Данию ее родственникам.

Палач уже не слушал. Подумать только, стоит королю узнать — и должность палача в Винчестере мигом окажется свободной!

— Король ничего не узнает, если ты сам не проговоришься, — заверила его Эмма. — А чтобы ты побыстрее забыл обо всем этом, вот тебе кольцо. На него ты сможешь купить себе небольшой двор, когда твоя должность тебе надоест, да еще хватит на стадо овец. Подумай хорошенько — это кольцо подарил мне король в день нашей свадьбы!

Теперь палач был уже вполне трезв. Он поглядел на кольцо, недоверчиво покосился на Эмму, попробовал золото на зуб, прикидывая так и сяк, и выходило, что королева в таком-то деле никак его выдать не может.

Наконец он согласился выполнить просьбу Эммы. А ему в ответ пообещали не забирать внутренности, а всю плоть без костей возвратить, хотя и в несколько измененном виде, так что он сможет зарыть ее на холме под виселицей и будет тем самым вправе поклясться королю любой клятвой, что похоронил датчанку так, как было велено.

— А спросит король, отчего ты не дождался его прибытия, — продолжала Эмма, — строй из себя дурачка: что-де ты подумал, что христианский государь не захочет, чтобы тела валялись под открытым небом непогребенные, ведь не было велено ни колесовать, ни четвертовать, только схоронить — в положенный срок.

Палачу предложение показалось подходящим — уж что-что, а дурака корчить он умел убедительно.

— Я бы сама тебе помогла, — объяснила Эмма, — но я на пятом месяце и боюсь, мне станет дурно.

— Думаете, мне самому хорошо будет?

— Меня это мало беспокоит. Ты ведь получаешь кольцо. И помни: мне нужна еще и ее голова.

— Тут мне и крышка, — вздохнул палач, — ну да будь по-вашему.

— Хорошо. Когда нам прийти за плодами твоих трудов?

Палач прикинул.

— Ну, может, через час? Дело-то нехитрое, ведь не бычка разрубать — под поваренка подлаживаться-то не надо!

Эмма согласилась и поспешно оставила его: женщине на пятом месяце могло сделаться дурно даже от подобных разговоров.

Как и условились, Эмма в сопровождении сестер из Нуннаминстера вернулась через час на холм святого Эгидия. С собою у них были покрывала и бадейка. Зеваки в этот поздний час оборачивались на них, что там эти монахини тащат, но вскоре, видимо, отвлеклись какими-то иными, более занимательными зрелищами…

Всю ночь напролет топились все печи и кипели все котлы в монастырской кухне Нуннаминстера. Рассвет едва сочился в узкое оконце, когда кости Гуннхильд дочери Харальда были выварены от плоти и готовы к положению в ковчег. Череп обитель оставила у себя.

— Аминь, — вздохнула Эмма, и живот ее чуть приподнялся. — Consummatum est! [19] Свершилось (лат.). Дело лишь за тем, чтобы переправить кости в Данию. А покуда не возьметесь ли их сберечь в надежном месте, матушка Сигрид?

Многие в Скандинавии рвались отомстить. Оснастили свои крепкие корабли, способные выдержать непогоду в Северном море, и по весне отправились в Данию, чтобы предложить королю Свейну свои силы и свое оружие. Поскольку король Свейн потерял в английской резне сестру, зятя и племянника, все полагали, что он не потерпит оскорбления и не замедлит отплыть на запад.

Эмма так устала — и душевно, и физически — от всего пережитого, что проспала весь следующий день — день приезда короля. Не вышла она и к столу, приказав подать немного еды прямо в постель. Король призывал ее к себе, но Эмма просила передать, что нездорова. Если ему что-то от нее нужно, пусть пришлет человека или придет сам.

На третий день король не утерпел и сам явился в Эммины покои. Ему необходимо узнать, как она себя чувствует. Он, конечно, понимает, что наказание, понесенное датчанами, могло плохо подействовать на нее, но так ужасно оскорбляться английская королева просто не имеет права.

На его приветствие она не ответила. Он решил не обращать внимания на подобную несвойственную ей неучтивость, присел у кровати, на которой она лежала поверх одеял одетая, и спросил:

— Отчего ты страдаешь?

— Оттого, что хочу себе смерти, — отвечала она, — но бессильна выполнить свое желание.

Он усмехнулся про себя — ребяческий ответ! — но не стал углубляться в его причины. Чтобы развеять ее грусть, он принялся рассказывать, что в Андовере объездил нового, великолепного жеребца.