Руне Улофсон - Хёвдинг Нормандии. Эмма, королева двух королей

— Но здесь-то запах еще хуже, — возразил Эдмунд. — Из-за осады все отбросы оставались лежать под стенами города. И никто не осмеливался выйти наружу, чтобы вычистить реку; в Темзе накопилось больше дерьма, чем обычно.

Да, река превратилась в одну стоячую гущу, подумала Эмма. Что-то вроде кровяного супа. С клецками: то там, то сям плавали вспухшие тела животных, вверх брюхом.

Они взяли лошадей в конюшне возле рыночной площади в Вестшипе, затем пересекли Соборную площадь и по перекрестным улицам добрались до улицы Темзы. Торкель с Эдмундом помогли Эмме сесть в седло, а сами пока еще шли пешком, ведя коней под уздцы. Эмма неожиданно поняла, почему они так идут, когда чуть не разбила голову о фронтон дома. Строго говоря, это был нависающий над улицей второй этаж. И так было повсюду в этом перенаселенном городе: улицы, сначала неимоверно широкие, впоследствии были застроены выпирающими наружу домами, так что между зданиями еле пробивался дневной свет.

Этот квартал между Епископскими воротами и рекой был построен довольно недавно; он выгорел во время сильного пожара в 980-е годы. Но многие строения еще выглядели весьма древними. Эдмунд считал, что сырой воздух с Темзы способствовал тому, что дома здесь «высеребрились», как он выразился.

Они проехали по мосту через Уэлбрук и вскоре оказались перед крепостной стеной. Там они повернули направо и доехали до Лондонского моста. Мужчины оседлали коней, и спутники со стуком проскакали по деревянному настилу. Эмма и Эдмунд посмеивались над тем, как им удалось провести короля и ускользнуть от него. Торкель Высокий был посвящен в их планы и тоже заранее отправился в путь, чтобы освободить архиепископа; король же остался необычайно доволен этим. И все же Торкель недоумевал.

— Что за спешка, почему надо забрать Эльфеа именно сегодня вечером? — спрашивал он.

— Архиепископ самый главный в Витане, — отвечал Эдмунд. — Его подпись должна стоять под мирным договором. А кроме всего прочего, я считаю, что тебе самому следовало бы понять это и привезти его с собой в Лондон еще утром.

Торкель поморщился.

— Это люди Эйлифа, а не мои, совершили эту глупость с осадой Кентербери, — ответил он неубедительно. — Я не охранял архиепископа, но согласен, что мне надо было позаботиться об этом.

— Вы всегда так отвечаете, — вы, викинги, — прошипела Эмма. — Всегда кто-то оказывается более виноватым, чем вы. Надеюсь, вы хоть командуете своими воинами?

— Мы, морские хевдинги, равны между собой, — ответил Торкель, — и несем равную ответственность за все сложные решения.

— Что-то не похоже! Кентербери…

— Кентербери не считался столь уж важным делом в наших глазах, чтобы его судьба решалась совместными усилиями, — прервал он. — Но если бы мы держали совет об этом заранее, то я думаю, что архиепископ не сидел бы там, где он сидит сейчас. Конечно, легко быть умным после того, как дело уже сделано: мы, скорее всего, неверно представляли себе, что значит Кентербери в этой стране.

— Тут не о чем больше спорить, — вмешался Эдмунд. — Должен сказать, что будь я на месте Торкеля, я бы взял в плен архиепископа — и именно за то, что он собой представляет. А также сделал бы все, чтобы захватить Лондон.

Торкель благодарно взглянул на Эдмунда. Иначе ему бы одному пришлось обороняться от этой злобной дикой кошки, чего он не одобрял и к чему вовсе не привык.

Дружина Торкеля скакала впереди и сзади, поблескивая, словно льдом, своими доспехами. Эмма обдумывала слова Эдмунда и наконец решила, что он прав; взбучка за отсутствие любви к английскому «делу» откладывалась. И все-таки она хотела, чтобы последнее слово осталось за ней;

— Я рассчитывала получить ответ о том, кто же несет главную ответственность в датском войске, но я его не услышала. Поэтому я не могу быть уверенной, что твои люди завтра исчезнут из Англии, ибо тогда они, возможно, уже не будут «твоими», и я считаю, что…

Она никак не могла договорить; или, точнее, она поняла, что дальше продолжать этот разговор бессмысленно. Шум пирушки, доносящийся из лагеря, заглушал ее слова; они еще даже не доехали до часовых. Торкель выкрикнул пароль и пришпорил коня. В мгновение ока он был уже далеко впереди. Спутники испуганно спрашивали, что там происходит, и торопливость Торкеля тоже указывала на то, что шум из лагеря необычный и настораживающий.

Выкрики свидетельствовали о том, что датчане трезвостью не отличались. Казалось, будто толпа людей образовалась вокруг некоего центра, и там, в этом центре, один или несколько человек отбивались от окружающих.

Эмма видела, как Торкель прокладывал себе дорогу через толпу, не слезая с коня. Он пробивался, расталкивая людей ножнами, — то справа от коня, то слева. Когда это не помогало, его жеребец вставал на дыбы, работая передними копытами, словно двумя таранами. В просвет, расчищаемый Торкелем, устремлялась его дружина, удерживая проход свободным: их господин мог при надобности снова выйти из кольца.

Эмма и Эдмунд оставались верхом, держась на расстоянии от толпы, и могли хорошо видеть происходящее. Кто-то впереди стоял на возвышении и пытался произнести речь, но слова его тонули в шуме толпы.

— Это же архиепископ, — воскликнула Эмма. И в тот же миг кусок ткани, брошенный ей, заслонил от нее происходящее.

— Накинь на себя этот капюшон, — посоветовал ей Эдмунд и помог ей спрятать лицо. Эмма делала это неохотно, она хотела посмотреть, что же происходит вокруг архиепископа, так что Эдмунду пришлось проявить настойчивость. Он заметил, что этот капюшон бросил Эмме один из людей Торкеля, и понял: женщине находиться здесь вечером опасно, особенно если она — королева Англии. В душе Эдмунд негодовал на себя за то, что не был столь же решителен, как Торкель, и не поскакал напролом через толпу. С другой стороны, он был здесь чем-то вроде «гостя», потенциальный враг, который может легко превратиться в пленника, если его узнают…

Итак, Эмма была достаточно укутана, и капюшон скрывал ее лицо. Сердясь, что ей помешали, Эмма тем не менее поняла, в чем дело: она проворно перекинула одну ногу через спину коня и сидела теперь верхом, как мужчина. Для тех, кто не вглядывался в нее пристально, она вполне могла сойти за монаха.

Отчего возникла перебранка, Эмма так и не поняла. Но она видела, как Торкель пробился к архиепископу и сделал знак, что хочет говорить. Людская масса мгновенно умолкла, так что слова говорящего долетели и до Эммы. Может быть, это потому, что голос Торкеля оказался столь же могучим, как орган в соборе Олд-Минстера?

— Храбрые воины! Весь желаемый выкуп у вас в руках. И у вас нет никакого права задерживать более архиепископа. Он должен быть освобожден и уйдет своей дорогой.