Эрик Нойч - Встреча. Повести и эссе

Надежды им нет. Они это знают, опять забывают, вынуждены снова и снова вспоминать — невыносимое постоянное напряжение, напряжение на разрыв. Ловушка захлопывается над тремя людьми: окончательно решено, что «в жертву здесь приносятся двое, лишь потому, что они не вправе приносить в жертву третьего». «Лучше умереть, чем убить», — утешает себя Крейцер. Только умрет-то не он. Сублимируя свои «вожделения», он себя разделяет на человека внешнего и человека внутреннего: «Я как те деревянные фигурки силенов, что, сами будучи низменны, служат сосудами возвышенного духа, божественных образов…» Ей поручается головокружительный трюк — любить не его, таким, каков он есть, с его обычаями, с его манерами, а единственно то, что в нем прекрасно: сокрытый божественный образ, святыню души.

«И вот тебе незыблемое основание твоего отношения ко мне: забудь меня как женщина — вернее говоря, помоги мне забыть тебя как женщину, — но не забывай моей души, ибо она прекрасна».

И он, хоть его о том и не просили, дает клятву: он «более не поддастся соблазну пошлой мысли, будто для того, чтобы обладать Поэзией, непременно надобно разделить с нею ложе».

Он не первый гувернер, оскопивший сам себя. Образумим плоть, лишенную духа (бедная павшая духом плоть!), будем иметь дело лишь с духом, лишенным плоти, напустим их, этих бесплотных призраков, друг на друга! Союз душ, в котором Крейцер будет функционировать по части коленопреклонения, меж тем как ее поэзия вознесется сияющей радугой и будет все это озарять. О самокастрация, мать китча! Он сооружает себе одинокое ложе подальше от спальни бедной Софии, прячет меж невинных рабочих бумаг письма возлюбленной, дабы вынимать их ночью. Мы на трагедии, не в комедии… Решает финал. В основании простодушия — нас-то это не удивляет — лежит трагизм: люди калечат сами себя. Викторианская эпоха.

Гюндероде не может понять, что с нею творится. Она лихорадочно вынашивает фантастические планы, в своей очевидной надрывной взвинченности являющие прямую противоположность тем банальным препонам, что стоят у нее на пути: она готова жить третьей (!) в семействе Крейцеров, а София пусть будет домоправительницей и матерински нежной подругой обоих любящих! Потом вдруг она решает — поскольку Крейцера будто бы пригласили в Московский университет — последовать за ним в мужском платье, в роли ученика; абсурдный план, просочившийся, к несчастью, наружу. София перехватила письма. Лизетта Неес, пылая возмущением, пишет Каролине: «Фантазия жестоко отомстит тебе за то, что ты вознамерилась перенести ее в условия нормальной, обыденной жизни…» Круг тех, кто еще понимает друг друга, неотвратимо сужается. Рука об руку с безысходным горем идет одиночество.

Вдруг — София как раз вроде бы снова согласилась на развод — какие-то сплетницы и приятели Крейцера выражают сомнения, пригодна ли вообще Каролина для супружеской жизни, а одному теологу внушает серьезные опасения то, что она «привержена новейшей философии». Вопрос Гретхен, заданный женщине, — это, видимо, и есть прогресс. Речь идет о философии Шеллинга, которая — что верно, то верно — не признает личного бога. И тут Гюндероде вспоминает о своей гордости: «Должна ли я виниться в том, что считаю в себе самым достойным?» Она однажды так прямо и говорит Крейцеру — что он, похоже, во всякой сложной ситуации склонен жертвовать ею, а не собой.

Но и Крейцера тоже можно пожалеть: «Ах, если бы хоть в Софии было либо настоящее величие, либо настоящая злоба — в обоих случаях то было бы спасением для меня. Но эта ее доброта — она меня убивает!» Да, там, где нормальное желание счастья расценивается как непомерное притязание, самый рядовой человек оказывается помехой на пути — в большей степени, чем какой-нибудь сверхчеловек или выродок. Отречение, смирение там — добродетели. Любовь там — грех и вина. Ответ на это один: безысходная скорбь.

В смертной тоске, на исходе сил она мечтает умереть. Крейцер, еще недавно вроде бы решительно готовый на смерть, теперь заклинает ее:

«Я не отступлюсь от тебя, пока ты не пообещаешь, что сохранишь себя для всех нас; ведь в чем же ином смысл нашего земного союза, как не в том, чтобы в назначенный час, когда призовет нас природа, уйти с охотою и с радостной верой в то, что и в царстве теней нас ждет любовь».

На это Гюндероде отвечает — впадая в ошибку столь многих женщин, полагающих, что невозможно отделить друг от друга жизнь, любовь и работу:

«Нынче утром получила Ваше письмо; а ввечеру вдруг чувствую, что оно так отчужденно и странно смотрит на меня и я не могу понять ни его языка, ни его взоров. Оно так разумно, так исполнено жаждою деятельной пользы и так довольно жизнью. А я уже много дней провела в Орке и поняла, что хочу без всяких промедлений и сожалений сойти туда — нет, не мыслию только, а вся, вся, телом и душой. Я мечтала встретить там и Вас, но Ваши помыслы направлены на иные предметы. Вы как раз начинаете твердо обосновываться в жизни, Вы сами говорите, что смысл нашего союза видите в том, „чтобы в назначенный час, когда призовет нас природа, уйти с охотою“; но это мы, думается, могли бы сделать и не зная друг друга. Я помышляла совсем о другом, и если Вы имели в виду лишь то, что сказали, и ничего больше, — стало быть, Вы совершенно заблуждаетесь во мне, а я в Вас, ибо тогда Вы совсем не тот человек, какого я себе представляла; когда я говорила о дружбе с Вами, я подразумевала союз на жизнь и на смерть. Это для Вас слишком серьезно? Или слишком неразумно? Помнится, когда-то Вам дорога была мысль умереть вместе со мной — или, если смерть настигнет Вас раньше, увлечь и меня за собою. Теперь же у Вас объявились более важные заботы — к примеру, о том, а не выйдет ли еще и из меня в этом мире какой-нибудь прок. Тогда, конечно, было бы огорчительно, если б Вы послужили причиною моей ранней смерти. И вот я должна следовать Вашему примеру и точно так же думать о Вас. Я не понимаю такой разумности».