Эрик Нойч - Встреча. Повести и эссе

Конечно, его сиятельство был противником куда более искушенным, чем только что Хаупт, но в своем упорстве относительно придуманных им схем в теории цвета, как и в противоборстве с Ньютоном, он был смешон не менее Хаупта, когда тот снисходительно рассуждал о Швейцарии или вот только что об этом бальзаме из Мекки…

Гёте тогда прибыл из Веймара в экипаже своего покровителя. От Гумбольдта, Шиллера и других он знал, что в Майнце есть дом, в котором собираются каждый вечер, чтобы испить хорошего вина и обсудить самые разнообразные духовные темы. Потому-то он объявился однажды у Форстеров, прежде успев побывать, конечно, у курфюрста и архиепископа, богатейшего христианского прелата и его метрессы, у знатных французских эмигрантов, у княгини из Монако, любовницы герцога Орлеанского.

Гёте прислал лакея в ливрее с изысканным букетом красных роз и безупречного слога запиской. Тереза приняла все это с надлежащей учтивостью, и с этого момента покой оставил ее: раскрасневшаяся, с лихорадочно блестящими глазами, она носилась по комнатам, отдавала распоряжения, мыла и скоблила там и тут сама, шпыняла даже и Губера, который в конце концов пристроился помогать на кухне.

Вот тогда-то впервые возникло у Форстера не слишком лестное мнение о своем госте, действительном тайном советнике, министре. Конечно, в Веймаре, куда они заезжали с Терезой во время свадебного путешествия, он их очаровал почтительным радушием, но ведь с тех пор прошло уже семь лет. Но даже и тогда в глубине души он отдал свои симпатии в значительно большей степени простому и честному Гердеру, чем закутавшемуся в свой шелковый кафтан, как в мантию пророка, автору «Вертера». А уж когда теперь они читали недавние его произведения, то единодушно пришли к выводу: упаси нас бог так вознестись, что уже и не замечаешь собственной пошлости.

С необыкновенной щедростью, будто в великий праздник, был накрыт стол. Форстер не протестовал. Пришли Ведекинды, Земмеринг со своей юной женой, уроженкой Франкфурта, которая знала мать Гёте и услаждала слух поэта родными звуками гессенского диалекта, Фердинанд Губер, конечно, и Каролина. Все были крайне напряжены в ожидании чего-то небывалого. И разве мог Форстер портить им такое настроение. Нет, он и не думал об этом, он только надеялся, что князь поэтов представляет себе ситуацию и постарается не разочаровать своих поклонников. Форстер поддался уговорам Терезы и согласился украсить комнаты и коридоры чучелами животных и гербариями, экзотическими коллекциями, привезенными из дальних странствий. Гёте, по слухам, был выдающимся знатоком естествознания, так что надо его порадовать.

Тот, однако, обнаружил столько приблизительности в своих познаниях, что Форстера это просто потрясло. Ну как вмешиваться, к примеру, в область физики, при том, что математика вызывает в тебе только раздражение и ты уничижительно именуешь ее «цифирней»? Ни о чем другом, кроме камней, костей и растений, гость вообще не пожелал разговаривать. Темы революции, например, бушевавшей в непосредственной близости отсюда, он старательно избегал, делая сразу недовольное и даже несколько испуганное лицо. Попросить его прочитать какие-либо новые стихотворения, коих он был все же мастер, также никто не решился. Губер попытался выдавить из себя имя, Шиллера да похвалить его отношение к философии Канта, но удостоился за это лишь ледяного взгляда Вот чужеземная флора и фауна, нашел гость, заслуживает куда больше интереса, чем это препирательство слов и оружия, которое ныне захлестнуло Европу. Ибо естествознание дает человеку действительное проникновение в замысел божий. С этими словами он согнулся над орхидеей, привлекшей его внимание, Dendrobium densiflorum. Форстер объяснил ему, что женщины на Яве делают из них венки на голову, на руки и шею.

«О, это должно быть красиво, — воскликнул Гёте, — это разжигает воображение мужчины. Представляю, каково увидеть такой цветок в темных волосах хорошенькой женщины».

Он несколько оживился и стал кокетливо поглядывать на Терезу.

Но разве он не заметил, что она блондинка?

И тогда — или это было на другой день? — он преподнес свою теорию желтого и голубого цвета, которые он объявил главными и основными цветами. Голубое — это тьма в первоначальной ипостаси, то есть черное, лишь просветленное светом, желтое — это сам свет, белое, омраченное тьмой. Смесь желтого и синего дает зеленое, усиленное темным тоном желтое дает оранжевое, которое переходит в красное, как синее переходит в фиолетовое. Вот — гармоничная схема цвета, завершенная и законченная, как круг, не то что пресловутый спектр Ньютона, согласно которому белый — это механическая смесь всех прочих цветов. Он просто шарлатан, этот Баль Исаак. С помощью простенькой призмы — подумать только! — то есть с помощью простенького кусочка стекла он хочет судить о таких феноменах, как свет и тьма, то есть судить о мудрости творения. «Если взять все мои художественные произведения, то они и в сумме своей ничто в сравнении с той удачей, которая выпала мне в виде возможности исправить Ньютона».

Оставался бы уж он в своей собственной сфере, думал меж тем Форстер, слушая разглагольствования Гёте о голубом и фиолетовом и не в силах скрыть легкую улыбку. Лучше бы уж обратился он снова к стихам, ибо там по крайней мере от него можно ждать действительно великого.

И Ведекинду, заметно, было не по себе от такого выступления. Он хоть и воздерживался от прямого спора, но все время норовил свернуть разговор на что-нибудь другое. Делал он это подчас не очень ловко; так, ни с того ни с сего обратился вдруг к Земмерингу с вопросами по сравнительной анатомии — очевидно, в надежде, что это может заинтересовать Гёте, раз уж тот открыл в свое время os intermaxillare, межчелюстную кость в человеке. Но не имел успеха и он.

Форстеру хотелось как-то поддержать своих друзей, врачей. И тут, видно, бес слегка попутал его.

«А знаете, ваше превосходительство, — обратился он с совершенно невинным видом к Гёте, — что в своей борьбе против Ньютона вы оказались в довольно-таки сатанинской компании?»

«В самом деле? Вы дразните мое любопытство, Форстер». Гёте, казалось, был рад, что хоть кого-то искренне заинтересовало то, о чем он говорил. «Как, впрочем, и все в вашем доме».

Вероятно, тут нужно было поблагодарить за комплимент? Он так и сделал и продолжал: «Еще во время поездки по Фландрии и Франции в руки мне попалась книга, титул которой гласил — „Открытие света“».

«А имя сочинителя?»

«Как, я разве не назвал? Самый неистовый из якобинцев — к сожалению. Чудовище Марат».

Гёте, более всего не переносивший иронию, особенно когда она была направлена против него, был заметно обескуражен. Он почувствовал, что его обвели вокруг пальца, что над ним насмехаются, а этого он не прощал. И по сей день, как сообщали Форстеру из Германии, Гёте старался отомстить ему, печатно обвиняя его в разном: в ослеплении, в непоследовательности, в неумении различать свет и тьму, в дурном характере.