Эрик Нойч - Встреча. Повести и эссе

Скоро, однако, все поняли, что и эта другая причуда давно ему наскучила. Он занимался делами спустя рукава, с недовольной миной. Часто ли его видели в совете? И так же, как он некогда метал громы и молнии против литературы, будто она ни на что не годна, он брюзжал теперь по адресу всех дворов и кабинетов и терзал друзей зрелищем полипообразных инфузорий, чтением вслух Гумбольдтовой таблицы пальм [47] Гумбольдтовой таблицы пальм . — Здесь П. Хакс нечаянно или сознательно смещает временные рамки: работы Александра Гумбольдта (1769–1859) появились в печати значительно позже описываемых событий. и запахом настоящего слонового черепа. Наука приобщает его наконец к истине, не требуя обременительного обходного пути через нас, грешных. Узнав людей, он полюбил скелеты.

Я уже говорила: он остался тем, кем он был. Я повторяю это утверждение, настаиваю на нем. Гёте после всех моих увещеваний остался прежним беспардонным мечтателем и лодырем. Так как же, позвольте вас спросить, можно упрекать меня в том, что я погубила карьеру человека, чье продвижение вообще было сплошным маскарадом?

Скажут: кому в этом мире удалось так быстро пробиться наверх, как ему? Те, кто так говорит, не знают его. Он, видите ли, сам — целый мир. Когда он накропал свои первые стансы в мою честь, он принес их мне со словами: «Вот видите, дорогая, теперь и немцы умеют слагать стансы».

Непосредственность, с которой он намекает на свою посмертную славу, настолько же возмутительна, насколько смешна. Он обращается с Сократом как с придворным советником Виландом. Хуже того, он обращается с Сократами девятнадцатого и двадцатого веков, теми Сократами, которые придут после нас, как с придворным советником Виландом. Они его закадычные, ближайшие друзья: все они для него придворные советники виланды.

И, обращаясь запросто с этими героями прошлого и будущего, он в то же время дает нам понять, что мы-то — не герои. Если ему нужно появиться при дворе, он уже заранее испытывает утомление. Весь цвет аристократии для него только сборище любопытных уродцев. Еще бы: ведь ни единое их слово не задевает в нем ни одной струны. И не то чтобы он был плохо настроен, — нет, это они все фальшивят. К сожалению, мы были настолько запуганы, что извиняли такого рода капризы.

У нас вошло в привычку терпеть, что он уединяется от общества и рисует акварели, и мы внушили себе, что попросту обязаны уже загодя ставить для него краски на стол. Пусть только у него будет занятие, если мы ему наскучим. Нам-то, грешным, можно и поскучать. Никто не задавался вопросом: почему он не развлекает нас? Кто освободил его от всех светских обязанностей? Если ему не приходит в голову ничего забавного — так же, как и нам, — это просто человеческая слабость, и мы бы с готовностью ее простили, но ведь ему нужды нет что-нибудь придумывать. И вот мы сидим без акварелей и чувствуем, что виноваты, что обременяем душу бессмертного.

Вот видите, Штейн, чего я достигла своим смягчающим влиянием. Ценой огромных, нечеловеческих усилий я устранила самые броские, самые скандальные неприличия: он больше не топает на нас ногами. Но распущенность, лежащую в основе этого, — его самомнение, глубоко оскорбляющее всякое мужское и особенно женское сердце, — я не смогла устранить. Сегодня, как и десять лет назад, Гёте напоминает мне спесивого индюка. Он был бродягой — я его воспитала; теперь мы имеем воспитанного бродягу: гения.

Нет, Штейн, не такой конец я имела в виду. И десять лет неуспеха, я думаю, достаточный срок, чтобы человек, питавший даже самые радужные надежды, понял, что он переоценил свои возможности.

Я хотела завоевать Гёте не для себя.

Я хотела завоевать его для Веймара и для всего цивилизованного мира. Оказалось, что его нельзя заполучить, и вот теперь скрепя сердце я с полным основанием говорю: пусть он останется там, где он есть. О нем не стоит слишком жалеть.

Я убираю эти свидетельства тщетных усилий. Вряд ли у меня когда-нибудь будет повод снова прочесть их вам. Но в заключение еще одно письмо. Оно от тридцатого октября семьдесят седьмого года и, я бы сказала, заключает в себе суть всей этой переписки.

«Когда же наконец, Гёте, вы научитесь различать, что идет, а что не идет в счет на этой земле? Наше жалкое, в высшей степени бренное существование определяется действительными причинами, такими, как болезнь, нехватка денег, суждение света, и лучшее, чего нам позволено желать, — это здоровье, материальное благополучие и признание со стороны людей, занимающих известное положение в обществе. Те цели, которые рисует перед вашим взором ваше непостижимое высокомерие, слишком нескромны и напоминают призрачные клубы тумана, плывущие по воле ветра и неспособные поколебать ни единой травинки. О, как мимолетны всплески буйного воображения, как быстротечны чувственные страдания и радости! И эта так называемая любовь…» — но это уже сюда не относится — «…так называемая любовь вообще не имеет значения. Все обыкновенные люди совершенно точно знают, что любовь…» — я закончу, раз уж начала: «…это просто вымысел поэтов, и, право, я не настолько простодушна, чтобы поверить именно поэту… именно поэту… именно поэту…» — ну вот, я опять заговариваюсь… (роняет письмо, медленно поднимает его с пола; заканчивает фразу из письма) «…поверить именно поэту, что он любит меня».

Госпожа фон Штейн (продолжает). Вот видите, как быстро проходит время за болтовней. Слово за слово, слово за слово, и не успеешь оглянуться, как уже пора пить кофе. (Звонит. Нежно.) Сознаюсь, Иосиас, я не хотела об этом упоминать. Об исчезнувших, как и об умерших, нельзя говорить дурно, они ведь никогда не смогут вернуться, чтобы защитить себя. Но раз уж его прегрешение стало известно… Да, Иосиас, Гёте любил меня. Он любил меня свыше всякой разумной меры, и я постараюсь объяснить вам, почему в течение многих лет я терпела эту непозволительную склонность, я изложу вам причины, которые заставили меня через десять лет пресечь ее окончательно. И то и другое было нелегко; только теперь, когда я переболела этой историей, я вижу, что она не стоит выеденного яйца. Посторонним хорошо говорить. Как вы думаете, что сказал бы сейчас Гёте, услышав о кофе?

«— Так вы пропустили мимо ушей мой совет относительно кофе?

— Но уверяю вас, он творит чудеса.

— Сударыня, такая диета в высшей степени губительна [48] Такая диета в высшей степени губительна… — П. Хакс вмонтировал в диалог выдержки из письма Гёте Шарлотте фон Штейн от 1 июня 1789 г., т. е. написанного позже происходящих в пьесе событий. для нашего здоровья.»

«В высшей степени губительна» — так и слышишь, как он это говорит, правда? Я бы не смеялась над его франкфуртским диалектом, если бы сам он не набрался дерзости объявить наше веймарское произношение самым неблагозвучным во всей Германии. А оно, по моему глубокому убеждению, настолько же чисто саксонское, как любое лейпцигское или мейнингенское. «В высшей степени губительна», стало быть.