Эрик Нойч - Встреча. Повести и эссе

Впрочем, однажды он подарил ему голубой бант и весьма наслаждался своим триумфом. Потом ему пришлось увидеть, как я повязываю Лулушу лиловый и серебряный бантики. Это его ужасно разозлило.

Холостяки хотят внушить нам, будто избегают тягот брака потому, что рождены для любви. На самом деле они избегают тягот любви.

Каких только жертв я не приносила ради своей любви! Я выкраивала для Гёте время, несмотря на мой совершенно заполненный день. В самые ранние утренние часы мне приходилось являться перед ним в полном туалете, несмотря на многочисленные домашние дела. Мне приходилось соглашаться на доверительный тон наших отношений вопреки требованиям внешних приличий, не говоря уже о требованиях, которые предъявляет внутренний голос нравственности. От Гёте не требовалось ответных жертв. Он мог на досуге в свое удовольствие строчить оды и завиваться, а что до его репутации, то неосмотрительность только упрочила бы ее.

Вот какова цена пресловутому любвеобилию холостяков. Они наслаждаются мгновеньями счастья, а потом бегут отдыхать в свою каморку. И если даже я в какой-то момент предавалась глупой иллюзии, что Гёте может полюбить меня, то уж он-то сделал все возможное, чтобы быстро эту иллюзию развеять. При первой же встрече он поспешил сообщить мне, что имеет твердое намерение остаться холостяком. Он специально сочинил пьесу, в коей было сказано, что он женился бы на мне, будь я, во-первых, на двадцать лет моложе, а во-вторых, приходись я ему сестрой. Вот уж воистину лестно было прочесть такое.

Когда доктор Циммерман [54] Доктор Циммерман . — Иоганн Георг фон Циммерман (1728–1795), ганноверский врач и философ, Гёте встречался и разговаривал с ним в сентябре 1775 г. во Франкфурте. вырезал для него мой силуэт, он написал под ним: «Сетями побеждает». Сетями? Я? О Гёте, какая же ты бесстыжая баба!

Вы вправе спросить меня, Штейн, как же было возможно, чтобы этот мужчина, или человек, или кто бы он там ни был, чье равнодушие я разглядела в один момент, привлек меня с такой неотразимой силой? Что ж, мой милый, он привлек меня именно равнодушием. Знаете ли вы, что мы, женщины, вынуждены любить, когда не можем победить?

Власть Гёте надо мной основывалась на его безграничном себялюбии. А тайна его себялюбия была в том, что оно не уменьшалось за счет любви ни к одному другому человеку. В остальном, если признаться честно, немногое говорило в его пользу. Он любил себя, не имея на то особых оснований, и несоответствие между той высотой, на которой он себя мнил, и недостатком действительных успехов — это формула, которая его объясняет.

В общем, он терпел неудачу во всем, за что брался. Ему не удалось освоить ни одной профессии. Всем известно, что он лез из кожи вон, чтобы стать художником, и что этого он не добился. В конце концов он вернулся к сочинительству, то есть не стал ничем. Тоже мне профессия — сочинитель.

С женщинами ему всегда не везло, а насколько жалки его победы, свидетельствует то, что он никогда не упускал случая напомнить о них. В одном письме из Швейцарии он писал, что посетил всех, и уверял, что все сердечно привязаны к нему; кстати, он расписывал их достоинства, чтобы подчеркнуть отсутствие таковых у меня. Список достаточно нелеп. Одна — до сих пор не испорченная пастушка по имени Фредерика, другая — бодрая резвушка по имени Лили и еще, если послушать его, Бранкони [55] Пастушка по имени Фридерика… резвушка по имени Лили… Бранкони… — Фридерика Елизавета Брион (1752–1813), дочь деревенского пастора в Зезенгейме, любовь к которой навеяла «Зезенгеймские песни» — шедевры лирики «Бури и натиска», вслед за Гёте во Фридерику страстно влюбился друг Гёте Якоб Михаэль Рейнхольд Ленц (1751–1792), также писавший ей стихи. Позднее Ленц, приехав в Веймар, влюбился в Шарлотту фон Штейн, вследствие чего ему в 1776 г. пришлось оставить Веймар. Анна Елизавета Шёнеман (1758–1817) дочь франкфуртского банкира, Гёте был в 1775 г. помолвлен с ней, но, расторгнув помолвку, уехал сначала в Швейцарию, а затем — окончательно — в Веймар. Мария Антуанетта маркиза фон Бранкони (1751–1793) упоминается в письмах Гёте к Шарлотте фон Штейн как «прекрасная женщина». , та самая кокотка. Слов нет: такого рода добродетелями я не обладаю. У меня с его мимолетными пассиями общее только одно — я благодарю судьбу, наконец-то освободившую меня от него.

Скажите, разве сегодня не ожидается почта? Это не имеет никакого отношения к делу, я просто так спросила.

Его политические цели, слава богу, опровергали одна другую. Мне совершенно ясно, что они с герцогом надумали было осчастливить нас, дворян, почетным бременем налогов. Однако герцог наш вовремя сообразил, что его казна — а она у него полней других — быстро опустеет, если он отправит в долговую тюрьму именно тех преданных людей, которые готовы защищать эту казну от завистливой черни.

Но самое большое разочарование доставило Гёте его дурацкое честолюбие касательно человеческого рода вообще. Уж как он спешил обратить его к гуманности, а человечество отнюдь не торопилось следовать за ним. Господин фон Коцебу отпустил очень меткое замечание на сей счет. «Прежде, — сказал он, — мы, немцы, вполне обходились нашей чувствительной душой, теперь всем непременно подавай гуманность». Гуманность — что это еще за зверь такой? Если бы эту вещь можно было почувствовать, зачем бы ей иметь латинское название? А я сказала Гёте: «Терпение, мой юный друг, прогресс наступит непременно, но что до меня, то я чрезвычайно рада жить там, где он не наступит».

Итак, сколько у Гёте было намерений, столько у него было и оснований для недовольства собой. И вот, чтобы не подвергать опасности собственное себялюбие, он придумал причину для этого недовольства: погоду.

Среди всех его бранных слов самое страшное — «погода». Он способен снисходительно говорить о черте, но не о погоде. Погода у него всегда ужасная, или невыносимая, или веймарская, но в этих устрашающих эпитетах даже и нет нужды — словом «погода» сказано все. Хуже его только одно, еще более смертельное проклятие — «время года». Этот безбожник, не верящий в дьявола, верит вместо дьявола в погоду, и тут нет никакой разницы: он решил, что погода должна быть виновата во всем. Небо Веймара — его ад. Барометр — его распятие, перед ним он творит молитву.

В ноябре погода пасмурная, в декабре ненастная, в январе жесткая, в феврале влажная, в марте промозглая, в апреле капризная и так далее. Бывало, он скажет: «Вы же знаете, дорогая, в такую погоду я редко чувствую себя хорошо», и я давай натапливать комнату, как печь в харчевне, — а на дворе июнь! Или целый вечер докучает мне своей кислой миной: «Пожалейте меня, Лотта, в такие месяцы при такой погоде я неспособен ни на какие благие дела» — речь идет об июле или августе, на небе сияет солнце, а я изволь жалеть его.