Эрик Нойч - Встреча. Повести и эссе

«Красный цвет — цвет гибели и жизни». Мысль без связи. Гюндероде видит себя в монашески черном платье с твердым высоким воротом, младшая из пансионерок, вместе со всеми она стоит за длинным столом, ожидая знака настоятельницы к молитве и трапезе. Оцепенение, страх. И этот неотступный гул, он отодвигает от нее все прочие привычные звуки — верный признак, что сейчас самое время уйти к себе, задернуть шторы, лечь на узкую, жесткую постель, смежить веки и отдаться во власть свирепой головной боли. Холод в пальцах, холод в ногах, звенящая тишина вокруг. Огненная точка, мерцающая вместе с ударами крови где-то над переносицей. Хрупкая сосредоточенность испуганно затихшего тела. И нестерпимость подспудной мысли, что она знает средство против этих мучительных дней, знает, но не может пустить его в ход, ибо тогда вступит в свои права иная боль, которая пострашней всякой телесной боли. Средство это — просто назвать причину своего угасания. Наименовав — изгнать, даже убить. Но день, когда она наречет свое страдание, будет ее последним днем.

«Алый цвет, кровавый цвет, цвет любви моей и смерти…»

— Гюндероде, не отвечайте! Простите меня!

— Отчего же. И границы убогого существования можно раздвинуть до неведомых пределов. Лишь то, что мы не в силах уразуметь или прочувствовать, уходит от нас безвозвратно. Кто обрел в себе духовное зрение, видит свою сопряженность с вещами, незримыми для других. Все, что волнует, трогает и бодрит душу, для меня свято, пусть даже оно и не удержится в памяти.

— И в этом мудрость, Гюндероде? В самоотречении?

— Не только моими обстоятельствами, но и складом натуры мне определено более узкое поприще, нежели вам, Клейст.

— У вас хоть есть чем все это возместить — ваши стихи. Стихи — это достояние счастливцев.

— К коим вы себя не причисляете?

— Нет.

Выразить себя в стихотворении — это ему не дано. Потребность излить чувство в стихе не настолько в нем сильна, чтобы взломать иные затворы души. В умении наслаждаться жизнью, радостями любви, в стихах — тут ему до веймарца далеко. Баловень судьбы. Мыслимо ли представить себе его сиротой, почти без средств, да еще лейтенантом в гарнизонном Потсдаме, в беспощадных тисках воинского устава? Унижения… И нестерпимейшее из них — обязанность унижать других. Ни разу в жизни не изведал он на себе жесточайшего гнета обстоятельств, такого гнета, когда всякая мечта, не успев зародиться, хиреет от сознания своей неосуществимости и подгнившие останки мечты разлагают материю, из которой могли бы возникнуть стихи. Нет, он на это не осмелится.

— Иногда, — говорит Клейст, — мне невыносима мысль, — что-то в этой женщине будто магнитом вытягивает из него самое затаенное, самое уязвимое, — иногда мне нестерпима мысль, что природа расколола людей на мужчин и женщин.

— Вы не это имели в виду, Клейст. Вы хотели сказать, что в вас противоборствуют мужчина и женщина. Как и во мне.

Что она знает о нем… Куда все это нас заведет…

Не нам заниматься предсказаниями.

— Я смеюсь, Гюндероде.

— Отчего?

— Отчего мы вообще смеемся? Не от радости. Как перестанем скоро плакать от горя. Скоро в ответ на все, что ни стрясется с нами, у нас останется только этот смех. Адский хохот, который будет сопровождать нас неведомо куда, и так до конца.

— Мы этого уже не застанем…

— Мы — нет.

Понять бы, что это за течение и почему вдруг оно стало стремниной. Гул и шорох, будто льдина трется о льдину. Ледоход. А я стою на льдине, в кромешной тьме. Поток несет меня в неизвестность, льдина кренится то на один бок, то на другой. И я, обуреваемый ужасом и любопытством, смертным страхом и жаждой покоя, стиснув зубы, должен держать равновесие. Пожизненно. Так скажите на милость, Гюндероде, кто определяет нам такую участь?

Двое встречных — крестьяне, бредущие с поля, — оглядываются на странного господина, что схватил барышню за руку. Но та, похоже, не видит в этом ничего неприличного, и на помощь не зовет, и не боится, что ее завели в такую даль.

По-моему, это не тот вопрос. Нельзя себя противопоставлять судьбе. Надо смотреть иначе: ты и судьба — одно, мы сами втихомолку накликаем себе и беды и радости. Понимаете, Клейст? Иначе в одинаковых обстоятельствах со всеми случалось бы одно и то же.

Может, она и есть та женщина, любви которой не пришлось бы страшиться?

Однажды он должен был ей повстречаться — кто-то, о ком она ничего не знает. И ничего не узнает, только изведает себя до самого дна, до последних пределов и даже дальше. И все, и ничего больше. Она вспоминает, когда ее впервые посетила эта мысль: да, это было в тот раз, когда Савиньи садился в карету, а она, захлопывая дверцу, прищемила ему руку. Он уехал, а она, внезапно поняв, вдруг прозрела все, что последует за этим прощанием, ибо все это уже было в ней. Тогда-то ей и стало ясно, как обретают дар провúдения: сильная боль или крайняя сосредоточенность вспышкой высвечивает некий внутренний ландшафт. В этой вспышке она не увидела Савиньи, его там не было, хотя она страстно желала его увидеть. Значит, все дело в ней: желание стало угасать, и никто, кроме нее самой, уже не мог вдохнуть в него новые силы. Она же отдалась безволию, какой-то сонной лени. И вот недавно, когда в шумном обществе праздновалась свадьба Гунды Брентано и Карла Савиньи, она не могла избавиться от странного чувства, будто однажды уже обнимала невесту и поздравляла жениха, будто уже сидела со всеми этими людьми за праздничным столом по случаю такого же торжества. Нужен внутренний жар — только из него займется пламя и испепелит перегородки между ней и другими. В ней есть предчувствие иной жизни, жизни, достойной так называться. И когда-нибудь она последует этому предчувствию не задумываясь, безоглядно. Она знает, этот порыв ее убьет, но знает и то, что забудет об этом своем знании и смерть застигнет ее внезапно.

Иной раз, чтобы помыслить себя целиком, мне нужно все остальное человечество. Это безумие, сами видите.

Я вижу не безумие, Клейст, я вижу нужду.

Эта женщина страдает, Клейст не сомневается, но таков уж удел женщин. Рано или поздно она смирится, хотя, надо признать, ей это будет гораздо труднее, чем многим, тут она сродни его сестре. И все же, говорит он себе, как бы там ни было, она обеспечена, она не ведает забот о хлебе насущном, о простейших житейских надобностях. Да, у нее нет выбора, но это к ее же благу. Она, женщина, не поставлена перед непреложным требованием либо достичь всего, либо на все махнуть рукой.

Клейст перебирает в памяти государства, где побывал, это у него вроде мании. Их устройства прямо противоречат его запросам, вот и вся премудрость. Он присматривался к ним с доброжелательством и робкой верой, отрекался трудно, скрепя сердце. Облегчение, которое он испытал, когда оставил надежду обрести на здешней земле существование по душе.