Илья Бражнин - Мое поколение. Друзья встречаются

- Тут споров быть не может, - сказал Ладухин. - На Пинеге фронт жидкий, сплошного заслона нет, край глухой, просочиться - пара пустяков. Там красная бригада стоит, я хорошо знаю, и наши у Карповой горы партизанят. Чего лучше!

Ладухин обернулся к Сивкову:

- Сколько примерно до Пинеги будет?

Сивков поскреб ногтями почерневшую щеку:

- Примерно, думаю, верст полторы сотни, если напрямки. Придется, конечно, уклоняться, ещё, скажем, столько же прикинем. В общем, дней за десять смело дойдем. Ближние места я знаю, а там разберемся.

Каторжане примолкли. Триста верст глухих лесов и бездорожья, в разбитых дырявых башмаках, с тридцатью картофелинами. Было о чём подумать.

И всё же думали недолго. За спиной остался Мудьюг. Всё, что впереди, - лучше!

- На Пинегу! - решили каторжане и потянулись за Сивковым в лес.

С Мудьюга Боровский вернулся в дурном настроении. Причины его нельзя было объяснить мудьюгскими событиями, так как Боровский не придавал им особого значения. В конце концов, это эпизод, не больше. Ну, сбежало полсотни арестантов - что из этого? Во-первых, оставшиеся получили хорошую баню, и тринадцать из них уже расстреляны, а во-вторых - сбежавшие никуда не денутся. К Архангельску им не пройти - об этом контрразведка уже позаботилась. Если же они заберутся в леса, чтобы идти обходными путями, то и тогда выиграют немного. Ни пищи, ни одежды, ни обуви у них нет, и рано или поздно они должны будут забрести в какой-нибудь населенный пункт, где их и задержат. Телеграммы разосланы по всему краю. Наконец, и это было решающим, мудьюгские события не имеют к нему прямого отношения. Пускай Судаков крутится как хочет со своими каторжанами, тащит их на Иоканьгу, к черту на рога, - его, Боровского, это ни в какой степени не касается.

Тогда в чем же дело? Может быть, у него просто дурной характер или пошаливают нервы? Вряд ли. Он никогда не походил на неврастеника и не далее как несколько дней назад твердо стоял у пулемета, когда для острастки расстреливали этих тринадцать каторжан. Нет, с нервами всё в порядке, и характер, по-видимому, ни при чём.

Тем не менее настроение продолжало быть скверным, и не только у него одного. Терентий Федорович ходил кислый и пил больше обычного, подпоручик Ливанов в растерянности метался целые дни по городу, вынюхивая животрепещущие новости. Вечером он прибегал, нагруженный ими до удушья, и начинались бесконечные пересуды всё об одном и том же.

Предметом разговора был уход союзников. В сущности, дело шло к этому давно. Затруднения интервентов начались с необходимости хоть чем-нибудь оправдать эту интервенцию, хоть как-нибудь объяснить всему миру, зачем и для чего иностранцы посылают войска в Россию, которая войны не объявляла и воевать ни с кем не хотела и не собиралась. Не придумав ничего более убедительного, объявили, что английские, американские, французские и прочие войска необходимы для спасения от нашествия Германии.

Первого августа тысяча девятьсот восемнадцатого года генерал Пуль, командующий экспедиционным корпусом интервентов, подходя к Архангельску, печатно заявил, что идет спасать Россию от Германии.

Но уже три месяца спустя, в ноябре того же восемнадцатого года, пославший Пуля Уинстон Черчилль был вынужден признать, что германской армии не существует и никаких аргументов, оправдывающих интервенцию, в его распоряжении нет. Фиговый листок упал, наготу прикрыть было решительно нечем. Представитель рабочей партии Англии, выступая в Глазго через месяц после выступления Черчилля, заявил с трибуны, что английские рабочие не будут равнодушно смотреть на вторжение английских войск в Россию. В Ливерпуле, Манчестере, Глазго, Вигане, Лидсе бастующие горняки, ткачи, моряки выставляли в числе основных политических требований невмешательство в русские дела и возвращение войск из России.

Солдаты армии интервентов начали выступать в том же духе. В один прекрасный день премьер-министр Ллойд-Джордж получил от английских солдат из Архангельска телеграмму с требованием ясного ответа, зачем и за что они воюют с Россией. Не дожидаясь ответа, они приняли свои меры, и английская контрразведка должна была произвести спешные аресты. Заодно упрятали в тюрьму и девяносто шесть французских солдат, самовольно ушедших с фронта в тыл тотчас же, как узнали о перемирии с Германией.

Та же история, только в больших масштабах и усугубленная братанием с красноармейцами, повторилась на Онежском направлении с триста тридцать девятым американским полком.

В Кандалакше на Мурмане солдаты оккупационной армии поджигали бараки и производили нападение на офицеров.

В самом Архангельске, под носом у двух штабов - иностранного и русского, - американская воинская часть строем прошла по Троицкому проспекту к собору и вместо парада устроила митинг, на котором во всеуслышание было заявлено, что американские солдаты не желают вмешиваться в русские дела, не желают проливать русскую кровь и делать им в России нечего.

Ни аресты в Архангельске, ни пулеметы на улицах Глазго не помогли делу. С каждым днем становилось всё очевидней, что интервенция обречена на провал, что силы Красной Армии растут и борьба её против интервентов становится всё активней и решительней, что в лагере русской контрреволюции нет достаточно прочных сил, на которые интервенты могли бы надежно опереться, что солдаты иностранных армий в России революционизируются всё больше и больше, что одними штыками советскую власть не свалить и, следовательно, нужно менять тактику. Уже в январе тысяча девятьсот девятнадцатого года представитель Соединенных Штатов на мирной конференции в Париже начал бить отбой, заявив, выражаясь весьма дипломатически, что дальнейшее пребывание в Архангельске иностранных войск «представляется нецелесообразным». Кстати, слово «нецелесообразным» имело и тот смысл, что силы интервентов, отнюдь ещё не отказавшихся от борьбы с Советами, целесообразней использовать иначе и на более ответственных пунктах фронта борьбы с большевиками, чем второстепенный северный его участок.

Всё это немедленно отразилось на архангельском бытии. В апреле девятнадцатого года исчез с архангельского горизонта итальянский посол маркиз Торрета, ретировался французский посол Нуланс - непременный участник почти всех антисоветских заговоров в России. Ушли французские войска. В погожее майское утро снялись с места американские части. Перед уходом они промаршировали сомкнутым строем к кладбищу, на котором были похоронены павшие на русском Севере американские солдаты. Кладбище было обнесено каменной оградой, каждая могила имела надгробную плиту и в головах каменное возвышение. Мертвецы были выстроены в столь же строгом воинском порядке, как и стоящие над ними живые солдаты. И именно в эти минуты живые ясней чем когда-либо поняли, как глупо и бессмысленно умирать американскому солдату в России. Они смотрели на надгробные надписи… «Пал в бою…» Это звучало издевательски. В каком бою? В бою с Россией, которая никогда не помышляла о войне с Америкой. Так зачем же было затевать этот бой, не нужный обоим народам?