Джалол Икрами - Дочь огня

Вечером нам принесли поесть — суп и жаркое, остатки от байского угощенья. Мы все трое были голодны, наелись, поблагодарили бога и уснули.

Назавтра случилось такое, что мне даже и рассказывать не хочется, чтобы ты и не знала о таких вещах! О, пусть никогда больше человеческое дитя не разлучается с близкими, не покидает родные места, а если и покинет, то пусть никогда не будет рабом! Раньше я думала, что рабом и невольницей быть — это быть слугой и служанкой. Ну что ж, поработаешь на своего господина, выполнишь все, что велят, съешь свой кусок хлеба, а в остальном — твоя воля. Но скоро я поняла, что, когда становишься невольницей, теряешь и свое человеческое. Самый последний негодяй может бросить камень в невольницу, а она не смеет даже охнуть!

Что невольница, что собака под дверью — все одно! Невольницу покупают и продают, бьют, мучают, используют все ее уменье в работе, все силы и способности, на части рвут, убивают… все можно! Захочет хозяин — отдаст невольницу замуж за своего раба. Если у них родятся дети, они станут такими же рабами. И внуки и правнуки — все они будут рабами, все потомство их будет выброшено из человеческого рода.

Так вот, в тот самый день пришел служащий из суда, сказал, что все мы проданы, записал наши имена на бумаге и объявил, что мы теперь — невольницы Латиф-бая, он купил нас, и мы до конца наших дней в полном его распоряжении, во всем должны быть покорны ему: скажет он — умри, — должны умереть, скажет — живи, — будем жить.

В помещение, где мы находились, принесли мангал с раскаленными углями. Бай сам пришел к нам и приказал одной из нас снять штаны. Мы все трое закричали: что это значит, зачем он нас так срамит? Бай засмеялся, объяснил: есть такое правило, что у раба на теле хозяин ставит клеймо, — если раб или невольница вздумают убежать, их всегда можно будет опознать по этому знаку. После этого разъяснения бай приказал слугам приступить к делу, и те, не обращая внимания на наши вопли и крики, наложили раскаленное клеймо нам на спины и ягодицы. Несчастные мои подруги, и так полуживые от страха, упали без чувств от невыносимой боли. Меня же от запаха горелого человеческого мяса стошнило, и я лежала, свернувшись в комок, почти без памяти. Немного погодя послышались крики и вопли из соседнего помещения — там клеймили парней. До полудня продолжалось это: бай клеймил купленных им рабов и невольниц…

Через неделю, когда наши раны зажили и сами мы окрепли, потому что кормили нас хорошо, давали жирную, сытную пищу, нас отправили в далекую Бухару. Мы, женщины, уселись на вещах, нагруженных на арбы, мужчины шли пешком, а всех нас окружили слуги бая верхом на лошадях. Только в день отъезда увиделись мы с Ибрагимом. Со слезами он упрекал меня: зачем я сделала такую глупость — сама себя погубила! Я объяснила, почему я на это решилась, и сказала, что бай обещал поженить нас. Ибрагим недоверчиво покачал головой.

С мучениями мы десять дней добирались до Бухары. Но бай не пустил нас в город. Он погнал нас в свой сад за воротами Каракуля. Там мы три дня отдыхали. Потом на всех, кроме меня и Ибрагима, надели чистую одежду, прихорошили немного и куда-то погнали. После мы узнали, что по распоряжению бая их повели продавать.

И все же надо правду сказать: бай, да воздаст ему бог добром за это, сдержал свое обещание и через месяц выдал меня за Ибрагима. Мы за это обещали служить ему, не жалея сил, до конца жизни.

Спрашиваешь, когда это было? В тот год в Бухаре вступил на трон Батырхан, дед теперешнего эмира Абдулахада.

Ибрагим и я стали работать помощниками садовника в байском саду. Садовник был хороший старик. Он жалел нас, не обременял работой, учил своему искусству. Мы и раньше немножко знали это дело, понимали садовника с полуслова, быстро выполняли всякое приказание, и он всегда хвалил нас баю.

Через год я забеременела. Мы с Ибрагимом и радовались будущему ребенку, и тревожились за него. Каждому человеку хочется ребенка, каждому дорого свое дитя. Но ведь мы были бесправными рабами, и нашему ребенку суждена такая же доля. Поэтому я, продолжая выполнять тяжелые работы, влезала на деревья, прыгала с высоты — и добилась своего: началось кровотечение, и я выкинула. И еще несколько раз я снова беременела, и каждый раз все кончалось выкидышем — даже в четыре, в шесть месяцев. А после у меня уже не было детей, мне исполнился двадцать один год, и я очень тосковала по ребенку. Я была здорова, как говорится, кровь с молоком, все завидовали моей силе.

Старый садовник умер, и бай назначил главным садовником Ибрагима. Летом я тоже работала в саду, а зимой большей частью прислуживала в байском доме. Ни от какой работы я не отказывалась. Трепала очищенный хлопок для одеял и подушек, подметала весь дом, начиная с бала-ханы и кончая подвалами. Развешивала на солнце ковры, курпачи, одеяла, выбивала из них пыль, обметала, чистила и вновь раскладывала в комнатах. А когда устраивался той по какому-нибудь поводу (в те времена любили попраздновать), тут уж мне совсем не было покоя. Но редко-редко я удостаивалась похвалы за усердие, иногда мне дарили что-нибудь, но чаще слышала ругань, даже побои получала…

Я узнала, что вскоре после моего отъезда в Бухару мои родители, то ли от тоски по мне, то ли от голода, заболели и умерли в одночасье. Аксакал похоронил их по обязанности, а домик наш отошел в казну. Во всем мире у меня остался один Ибрагим! Горькие мысли порой так одолевали нас, что мы лишались сна. Видно, бог нас наказал, так наказал, что вот даже ребенка у нас не будет. Если б у меня был ребенок, все же какая-то надежда была бы, и мечта какая-то, и радость сердцу. Да и по возрасту нашему уже следовало иметь ребенка. Мои госпожи и пожилые женщины в доме бая и даже сам бай спрашивали, почему у меня нет ребенка, неужели я так и жизнь проживу, не родив на свет дитя? Все мне советовали: рано утром обойти вокруг хауза Лесак, оттуда пройти к подножию Токи Тельпака и помолиться у ходжи Мухаммеда Паррона.

Как-то раз младшая жена бая, у которой тоже не было детей, сказала мне, что на следующее утро мы с ней совершим паломничество к ходже Мухаммеду Паррону у хауза Лесак. Я согласилась и осталась у нее ночевать.

Утром рано мы встали и начали собираться. Она сказала, что надо надеть паранджу, но снять штаны. Я удивилась, но сделала, как она сказала.

Было еще совсем темно, улицы были пустынны. Замирая от страха и предчувствия чего-то необычного, мы шли на берег хауза Лесак. Ты там не была еще? Это большой хауз, вокруг него дома ходжи и ишанов, а на берегу лежит большой камень, к нему приходят косноязычные дети, заики, немые и лижут этот камень… Потому и название такое: Лесак — значит облизанный. Там бывают празднества, я как-нибудь поведу тебя, это не очень далеко: как выйдешь из Токи Тиргарон, так совсем рукой подать…