Пенелопа Фицджеральд - Голубой цветок

— На что вы жить-то будете?

— То немногое, что нам нужно, я заработаю солдатом, писарем, журналистом, ночным сторожем.

— Эти занятия для знати все запрещены.

— Под другим именем.

— … и в другой стране, полагаю, если бумаги выправите, — не угодно ли на юг?

— Ах, Фрике, юг, вы знаете его?

— Откуда? — отвечала Мандельсло, — кто станет меня возить на юг? Разве мужний полк отправили бы в край лимонных рощ в цвету [55] «Ты знаешь край лимонных рощ в цвету?» Песня Миньоны из романа Гёте «Ученические годы Вильгельма Мейстера». Перевод. Б. Пастернака. .

— Да, да, но вы не ответили на мой вопрос.

— Вы хотите, чтобы она оставила дом, где с тех пор как себя помнит… Ради Бога…

— Вы полагаете, у ней не достанет храбрости?

— Храбрость, когда не понимаешь, во что ввязываешься, не лучше, чем невежество.

— Какие речи, Фрике! Храбрость — не просто стойкость, нет, это способность творить собственную жизнь, как бы ни препятствовали нам в этом Бог и человек, творить, чтоб ежедневно, еженощно она была такой, какою вы ее вообразили. Храбрость нас делает мечтателями, храбрость нас делает поэтами.

— Она не сделает из Софхен хорошую хозяйку, — сказала Мандельсло. Фриц это пропустил мимо ушей и повторил отчаянно:

— Последует она за мной? Снесет расставанье? — моя любовь ей облегчит его — последует она за мной?

— Господи, прости меня, боюсь, что да.

— Чего же тут бояться?

— Я вам запрещаю к ней подступаться с этим.

— Вы мне запрещаете…

— …не я, так найдется кому запретить.

— Вы это про кого?

— А то вы не знаете?

Фрайхерр фон Харденберг писал крайзамтману Юсту:

Кто таков был этот фон Кюн, природный отец этой Софи? Мне говорят, что это сын Вильгельма Кюна, который в 1743 году, скажем, тому полвека, приобрел именье в Грюнингене и в Нидер-Топфштедте, после чего как-то исхитрился получить дворянство. В свое время сын его, отец Софи, обосновался в Грюнингене. Первая жена его носит фамилию Шмидт; она умирает. Вторая его жена зовется Шаллер, и на сей раз умирает он. Жена его спутывается с неким капитаном Рокентином, и он, таким манером, теперь хозяин Грюнингена и Нидер-Топфштедта. Не думаю, чтобы и у Рокентина у самого хватило наглости ходатайствовать о дворянстве.

Крайзамтманн Юст отвечал фрайхерру фон Харденбергу:

Могу только повторить то, что уж и прежде говорил, что я знакомил твоего сына со вседневными правилами, какие понадобятся ему в его карьере, и, разговаривая с ним, я сам прозревал иные горизонты.

Фрайхерр фон Харденберг — крайзамтманну Юсту:

Да прозревай ты какие хочешь горизонты, но зачем, ради всего святого, было тащить его к этим Рокентинам?

Взяв Фрицево письмо с собою в Лейпциг, он долго там просиживал с друзьями в отведенном для знати клубе, в летней духоте, поскольку отворять глядевшие на улицу запаренные окна члены клуба воспрещали. Он совещался со старыми друзьями о том, как бы решительней ответить старшему сыну. Он душил своими пенями в углу дряхлого графа Юлиуса фон Швайница и графа фон Лебена, чуть помоложе, он домогался у них ответа: как бы они сами поступили, буде старший сын решил, вынь да положь, взять в жены дочку лавочника. Возможно, у него начал несколько сдавать рассудок.

Фриц попросил мать с ним встретиться в саду, просто чтобы отец их не увидел вместе, — о том, какое трудное будет это предприятие для нее самой, он не подумал. Августа теперь редко выходила, и никогда одна, никогда на ночь глядя, никогда без благосклонного соизволения фрайхерра. Когда она велела горничной подать ей черную шаль, затем что ей надобно выйти в сад, одной, старушка начала читать про себя молитвы. Однако, когда фрайфрау добралась по непривычному черному ходу до нижней ступеньки, всю челядь на кухне и в саду уже подняли по тревоге. Внизу ее подстерегал старший садовник, со свечой в руке, чтоб в сумерках открыть калитку. И очень кстати, ибо сама фрайфрау, не имея ключа, о запертой калитке совсем забыла.

Она бы извинилась, она бы объяснилась — всегда, но не теперь. Не столько тревога о Фрице ее переполняла, сколько благодарность за то, что оказалась ему нужна, что ей назначил эту встречу в саду.

Она стояла у калитки и слушала тот шелест, шорох, постук, которые всю ночь сопровождают тонкий птичий сон. Они облюбовали под жилье большую вишню, хорошим летом дававшую до двухсот фунтов ягод, и с первым светом принимались лакомиться, покуда не нагрянет внук садовника. Вишни были почти черные, но отличимы от листвы, нежно качавшейся всей массой, хотя ветра, кажется, и не было.

Фриц, уже тут как тут, шел по тропе из нижнего сада ей навстречу.

— Матушка, сами знаете, я не хотел заставлять вас ждать.

Несчетных тех разов, когда ей приходилось его дожидаться, как не бывало.

— Фриц, друг мой, ты говорил с отцом?

— Нет еще.

Они уселись на двух старых деревянных стульях, круглое лето простаивавших под этой вишней. Когда Фриц уродился хилый, глупый, все она, она одна оказалась виновата. Когда, несколько месяцев провалявшись в небольшом жару, он вымахал вдруг долговязый, тонкий и, все говорили, гений, — ее заслуги в этом не усматривали, да она и не ждала признанья. Он спросил, зачем она в этой зимней шали.

Тут только Августа опомнилась — шаль была нелепа.

— Теперь июнь, матушка. Не то я нипочем не стал бы у вас просить свидания в саду.

— Но Фриц, мне в ней покойней.

Он только усмехнулся, он мог и не говорить: «Но вы же со мною, матушка».

И странная фантазия нахлынула на фрайфрау Августу: в этот душистый миг в прозрачной тьме, почти священный миг — поговорить go старшим сыном о себе, о себе самой. Можно коротко, можно чуть ли не в двух словах: ей сорок пять, она не знает, как ей влачить остаток дней. Но тут Фриц резко к ней наклонился, сказал:

— Вы сами знаете, у меня только один вопрос. Он читал мое письмо?

И сразу отхлынула фантазия.

— Фриц, он читал наверное, но я не знаю. Он никогда мне не показывает своих писем, но, Господи прости, и я же ему твоего письма не показала. Но завтра вечером назначено: все сходятся на общие молитвы и вместе обсуждают важный семейственный вопрос.

— Но матушка, вы на моей стороне, да, ну скажите, да? Вы ведь одобряете то, что я сделал, что собираюсь сделать. Я повинуюсь собственному сердцу, собственной душе, не можете вы быть против меня.

Она вскрикнула:

— Нет! Нет! — Но когда он продолжал:

— Так отчего же тогда не высказать чувств ваших моему отцу?

Она ответила:

— Но я должна ему повиноваться, так уж назначено природой.

— Чушь, в мире природы женская особь часто сильней мужской и властвует, и правит.

— Ты это про пташек, насекомых, да что с них возьмешь.