Александр Андреев - Есенин

— Спасибо, папа, — прошептал удивлённый Есенин. Отец попытался встать, сочтя разговор оконченным, но раздумал.

— Не пристало, сынок, ютиться вдвоём в такой тесной комнатёнке. Я присмотрю другую, неподалёку где-нибудь. Под венец Анюту поведёшь?

— Нет, поживём пока так...

Александр Никитич тронул согнутым большим пальцем усы, отметил с горьким сожалением:

— Что же, хорошего ждать от такой женитьбы не придётся. Ну ладно, поживём — увидим.

Он подошёл к своей койке, не торопясь надел выходной пиджак, пальто, картуз с высокой тульёй и, мотнув головой поджидавшему его приятелю, вышел из общежития. Есенин посидел некоторое время за длинным столом один, размышляя о предстоящем. Затем, устало поднявшись, побрёл к себе, как тяжкую ношу неся безразличие. «Отец веселее меня живёт, — подумал он. — Редкий вечер засидится дома. Друзей не оберёшься».

Александр Никитич, как и пообещал, снял для молодых две комнатки во Втором Павловском переулке, в доме номер три, каменном, крытом железом, большеоконном. В новом жилище и отметили гражданский брак Сергея Александровича Есенина и Анны Романовны Изрядновой. Собрались долго ждавшие этого события работники корректорской, приехали Олимпиада Гавриловна и Дмитрий Ларионович Крыловы, забрёл как бы ненароком Иннокентий Кочегаров, мрачный, опухший, с мешками под глазами, с красными прожилками на белках глаз, волосы со снежной проседью взлохмачены.

— Разлетелся я на старую квартиру — никого, переехал, дескать, в другое место. Я скорым шагом сюда, а у вас, оказывается, свадебное торжество. У меня, знаете, особый нюх на застолье с выпивкой. — И шепнул Александру Никитичу: — Поднесите скорее, душа горит...

Отец не поскупился, и стол удался на славу — обильный, действительно свадебный. Посредине, над бутылками и яствами, высилась фигурная ваза с пламенно-красными гвоздиками: цветы привезли Крыловы.

Есенин и Анна сидели, как водится, рядом, как на сцене, молчаливые, смущённые от какой-то необъяснимой неловкости. Родители Анны не одобряли этот гражданский брак, он ни к чему не обязывал ни жениха, ни невесту — сошлись, разошлись. Произносились речи, выспренние и шутливые, новобрачных хоровыми выкриками «горько» заставляли целоваться. После третьего и четвёртого бокалов начались неразбериха, многоголосье, смех.

Олимпиада Гавриловна, переводя взгляд ленивых, струящих лукавство глаз с Есенина на Анну, улыбалась слабыми, красиво изломанными губами загадочно и с намёком: такие губы вызывали безотчётное желание поцеловать их при первом же удобном случае. Она была довольна: предположения, высказанные ею, обещали сбыться — и скоро. И, как бы отвергая их, Есенин был подчёркнуто внимателен к Анне, напоказ веселился, подкладывал новобрачной то салат, то икру, обнимал её за плечи, что-то шептал на ухо, нежно целуя её.

Поднялся изрядно подвыпивший Воскресенский, постучал ножом по бокалу, требуя внимания.

— Прошу наполнить вином и водкой всю наличную посуду, — возгласил он. — Предлагаю выпить за здравие замечательного русского поэта Сергея Александровича Есенина! Мы находимся лишь у истоков его творчества, оно будет шириться изо дня в день, из года в год, пока не достигнет полной глубины и проникновенной силы, которая болью и радостью отзовётся в сердцах людей. Я в это верю безоговорочно и оглашаю всенародно. Выпьем, господа, за его удачу, пусть боги с Олимпа покровительствуют ему!

Иннокентий Кочегаров тяжеловато поднялся, качнулся, расплёскивая водку на рукав и лацканы пиджака, веки суженных глаз его ещё более набрякли.

— Я поддерживаю вас, Владимир Евгеньевич! — Голос его рокотал хрипловато, как у трагика провинциального театра. — Если он мог добраться до дремучей души моей — а я поэтов знаю наизусть с юности, когда разгуливал по Руси коробейником, — так вот, если он в душе моей натворил такой переполох, что я не могу прийти в себя и меня мучают мысли о прошлой жизни, о несбывшейся любви, об одиночестве, значит, он — подлинный поэт, обладающий магическим свойством. — Он оборвал речь и грузно сел.

Александр Никитич незаметно, тактично и умело угождал гостям. Слушая хвалебные высказывания о своём сыне, он удивлённо покачивал головой, искренне сокрушаясь: неужели все образованные господа сговорились испортить Серёжку, толкнуть его на худую дорогу?

— Извините, не могу разобраться, что вы находите в нём особенного? — вполголоса бормотал он. — Шалит парень. Повзрослеет маленько, и всё это стихотворное баловство отпадёт, как болячка.

— Ошибаетесь, господин Есенин, — певуче возразила Олимпиада Гавриловна, берясь за бокал на тонкой длинной ножке. — Это, как я поняла, не шалости, не баловство, и будет печально, если выйдет по-вашему. Мы с Дмитрием Ларионовичем гордимся, что поэт Сергей Александрович Есенин служил у нас смолоду и встретил у нас понимание и признание своего поэтического дара.

— Работал он неважно, но был честен и держался с достоинством, за это я его уважал и уважаю, — добавил Крылов.

Он захмелел, но движения его были точны, голос не дрожал, только изредка он поскрипывал зубами, взбадривая себя, чтобы поддержать амбицию и не показаться на людях захмелевшим.

Пили за долгую и счастливую совместную жизнь молодых и снова кричали «горько» и заставляли их целоваться. Есенин подносил к губам бокал, но не пил, а ставил его перед собой между тарелок с закусками. Он всё время улыбался добродушно, но как-то загадочно, словно всё происходящее касалось не его, а кого-то другого. Анна разрумянилась, расцвела и похорошела, глаза сияли тепло, счастливо, лишь на дне их, за светлой и влажной рябью радости, пробивалось малюсеньким родничком беспокойство: такой вечер — это ведь одно чудное мгновенье, а что покажет жизнь, будни, повседневность? Анна отдавала себе отчёт в том, что красотой не блещет, талантом не наделена, старше Сергея на четыре года...

Хорошее кончается быстрее, чем плохое. Гости вскоре разошлись, унесли с собой шум, смех, оживление. Настала давящая тишина, сковавшая душу Анны. Александр Никитич проворно всё убрал со стола, оставив только вазу с гвоздиками.

Анна попыталась было помочь ему, но он ласково отстранил её:

— Один справлюсь. Завтра всё вымою и отнесу посуду хозяевам. Ни одной тарелки, ни одного бокала не разбили, слава Богу.

В комнатах стало пусто и просторно. В тишине слышалось тиканье часов-ходиков. Отец развязал фартук, повесил его на спинку стула, подошёл к сыну и к Анне, разгладил усы с острыми концами.

— Ну, дети, благословляю и поздравляю вас. Жалко, матери нет с нами. Ты, Сергей, непременно напиши ей. Любит она тебя сверх великой меры. Один ты у ней свет в окошке. — Он поцеловал сперва Анну, затем сына, потоптался в смущении, скрипя новыми ботинками. — Ну, живите... — И ушёл, оставив Есенина и Анну с глазу на глаз.