Александр Андреев - Есенин

Сытин молчал, подперев левой рукой подбородок. Есенин не знал, что Сытин издали следил за ним, читал всё, что успел напечатать Есенин, расспрашивал о нём корректора Воскресенского, редактора детских журналов Попова и других сведущих людей. По его суждению, Есенин вот-вот, возможно, будет отмечен в России как один из лучших молодых поэтов.

— Вот что, Сергей Александрович, — печально заговорил Сытин. — Не маленький я, чтобы мне разжёвывать кашу. Понимаю вас в лучшем виде. И сознаюсь: не отпустил бы я вас, то есть не посоветовал бы отрываться от корректорской. Жизнь, она штука сложная и жестокая. Но мне известно, что скоро вас призовут в армию. А в армию идти — это не к тёще на блины. До армии вам надо в лепёшку разбиться, а издать первую книжку стихов. Знаю: готова она, «Радуницей» прозывается, и без Питера тут, видно, не обойтись. Вот моё вам доброе слово. Напишу я вам сейчас записочку к бухгалтеру, пусть он даст вам расчёт. За хорошую работу пусть добавку даст, это я в записке обговорю. А вы, получив расчёт, зайдите в типографию, попрощайтесь с товарищами. Наслышан я, что по душе вы всем пришлись. А потом, как говорится, ни пуха вам, ни пера.

Есенин сидел, едва сдерживая слёзы. Сытин начал на клочке бумаги писать мелким почерком распоряжение в бухгалтерию.

Не отрываясь от писания, Иван Дмитриевич вдруг заворчал, что не вязалось с его бодрым, жизнерадостным обликом:

— Между прочим, жаль, вы при расставании не вспомнили о нашем типографском музее. Горький — фигура! — и то в наш музей зашёл...

— Я был много раз в музее, — попытался оправдаться Есенин.

— «Был, был», — передразнил его Сытин. — Мало быть, надо слыть. Дар свой оставьте в музее.

— Но что же я могу дать интересное для музея?

— Я бы на вашем месте своей рукой переписал все стихи, какие вы сочинили за время пребывания в корректорской, и эти автографы дал в музей. Когда прославитесь, и нам лестно будет знать, что наш сотрудник оставил следы своего пребывания в типографии.

Есенин посмотрел на Сытина вопрошающе, неуверенно, не умея скрыть своего смятения.

Сытин протянул ему записку:

— А что вы прославитесь — в этом у меня нет никакого сомнения.

— Спасибо вам за всё, Иван Дмитриевич. Никогда вас не забуду. Редкой вы души человек.

Сытин протянул ему руку. Есенин по-сыновьи пожал её.

На другой день Есенин накормил Анну завтраком, напоил чаем и проводил её до типографских ворот, а сам, счастливый, свободный, вернулся домой и сразу засел за стихи.

В открытое окно вливалась майская свежесть. Недавно отшумел шелковистый кратковременный дождь, в небе трепетно играла семицветьем радуга. Листья на тополе были клейкие, светло-зелёные, влажные от дождя.

Легко дышалось, из-под пера ложились на чистый лист маленькие буковки стихотворной строчки. Наконец-то он не на службе, а дома, за рабочим столом, занят литературным трудом, пишет стихи, будет писать весь день до вечера, когда вернётся Анна, а завтра он снова будет писать стихи, и послезавтра, и так каждый день, и никто ему не будет мешать, никто не станет отвлекать от главного, от радостного труда.

Да, целых полтора года Есенин усердно трудился в корректорской. Даже жалко расставаться с добрыми людьми, с дружным сработавшимся коллективом, но стихи всего важнее. Пора, пора становиться на ноги, печататься, жить литературным трудом. Мысли его прервал неожиданно пришедший отец.

Как быстро он всё узнает! Только вчера Есенин уволился, только первое утро взялся за перо — и пожалуйста! — отец пришёл наверняка разговаривать о его уходе из корректорской.

Александр Никитич был в рубашке, подаренной ему Сергеем, в синем пиджаке, выглядел нарядным, но не праздничным, а деловым, официальным. Не поздоровался, молча сел на стул и только тогда снял картуз.

Глаза его были суровы, и сын заметил в них неяркий, холодный, металлический блеск.

Есенин положил на стол ручку и отодвинул наполовину исписанный лист.

— Значит, бросил работу, — усталым голосом заговорил Александр Никитич. — Контора у Крылова — не по тебе. Сытинская корректорская тоже пришлась не по нраву. Гнёшь, значит, свою прежнюю линию.

— Я вчера взял в типографии расчёт, — спокойно, без вызова подтвердил Есенин отцовское суждение. — Решил работать дома.

— Как то есть это работать дома? — переспросил отец. — Дома работает портной, сапожник. А у тебя какое ремесло?

— Буду писать стихи, — запальчиво уточнил Сергей.

Александр Никитич начал озираться по сторонам, пока не остановил взгляд на гипсовой маске Пушкина:

— Это у тебя что за белое лицо?

— Пушкин.

— Ага, Пушкин. Помню: «Птичка Божия не знает...» Вот этот Пушкин стишки писал дома. Так ведь у него было поместье. Для него эти самые стишки были забавой. А кормили его, Пушкина этого, крепостные мужики. А ты на какие шиши жить будешь?

— Вот, — раздражённо сказал Сергей и подал отцу стопку журналов и газет. — Тут напечатаны мои стихи. За них платят деньги. Называется — гонорар.

Александр Никитич недоверчиво начал разворачивать журналы «Мирок», «Проталинка», «Доброе утро», как-то сразу находя стихи, подписанные именем и фамилией сына. С удивлением отыскал есенинские стихи в газетах «Новь», «Путь правды». Стихотворение сына «Кузнец» в «Пути правды» он прочёл с первой до последней строчки, беззвучно шевеля губами, а потом в той же газете долго разглядывал стихотворение «Быль», подписанное Демьяном Бедным. По-видимому, его удивило не раз и не два, а несколько раз напечатанное имя сына.

Положив журналы и газеты на стол, он недоверчиво спросил:

— А как тебе оплачивают-то, поштучно, что ли?

— Нет. Построчно.

Отец повёл плечом, усмехнулся:

— Чудно! За такое баловство, и построчно! Сколько же тебе платят за строчку?

— Пятиалтынный.

Александр Никитич развёл руками:

— Ничего не понимаю!

Он снова взял со стола газету «Путь правды» и, найдя стихотворение «Кузнец», ткнул пальцем в его текст:

— Вот тут напечатана строчка «Зажигай сердца пожаром». Три слова. Это, выходит, за каждое слово дают по пятаку?

— Выходит, так.

Александр Никитич вдруг мотнул головой и упрямо взялся за своё:

— И всё равно на стишки не проживёшь. Не дело это, а баловство, и деньги эти построчные вроде картёжного выигрыша. Нынче были, а завтра сплыли. — Посуровев, насупив брови, отец жёстко, не щадя сыновнего самолюбия, спросил: — Кто из вас больше получал в корректорской — ты или Анюта?

— Анна больше.

— Это почему же?

— Я всё больше подчитчиком был, а Анна у Сытина семь лет служит. Она опытный корректор.

— Вот видишь. Даже когда ты у Сытина служил, и то Анюта в семью больше приносила. А теперь, того гляди, в нахлебниках у неё окажешься. Негоже это. Мужик в семье главный добытчик. Ты ещё маленьким был, когда дед твой, Фёдор Андреевич, угнал твою родительницу в Рязань на заработки и приказал ей высылать на прокорм тебя по трёшнице в месяц. Узнал я об этом в Москве — и сразу с тестем в спор: «Не требуй с Татьяны трёшек. Мой сын Сергей — буду на него по почте высылать сколько надо». — Помолчав, добавил обдуманно и веско: — И ты не моги даже думать, чтобы тебя Анюта содержала.