Александр Андреев - Есенин

— Говорят, твой теперешний хозяин — как его, Чернышёв-Кобельков, что ли? — прижимистый и штрафовать горазд? — вроде бы посочувствовал отец, стараясь идти с сыном рядом и сбоку посматривая на него.

— Меня не оштрафовал ни разу, — отмахнулся Сергей.

— Ценит, значит. Дорожит. Они, хозяева-то, штрафуют тех, кому некуда деваться. А тебя, я думаю, Сытин в любой час обратно примет.

— Не собираюсь я к Сытину возвращаться. Назад покойников не носят.

— Гордый ты.

— В чём моя гордость, папаша? Может быть, в том, что зимой хожу без варежек?

Александр Никитич посмотрел на покрасневшие от стужи руки Сергея, нехотя снял суконные, с мерлушковой опушкой рукавички и сунул их в свой широкий карман.

— Сколько же ты получаешь жалованья? — продолжал выпытывать отец.

— Не знаю ещё. Сказали, что на днях решат, определят сумму, запротоколируют.

Отец поёжился и глянул на сына непонимающе:

— Это как же ты не знаешь? С сентября мантулишь, и оклад тебе ещё не определили? Что-то ты, сынок, наводишь тень на плетень.

Сергей сказал как можно равнодушнее:

— Мы с тобой, папаша, на разных языках говорим. Я про Фому, а ты про Ерёму.

Александр Никитич насторожился: чем ещё удивит сынок?

Сергей действительно удивил отца:

— Я больше у Чернышёва-Кобелькова не служу. Рассчитался.

— Так ты же сказал, что на работу идёшь.

— На другую работу. Там действительно оклад мне ещё не определили, но я уже два аванса получил. Там меня не обидят.

— Это где же, позволь узнать?

— Я работаю в редакции московского журнала «Друг народа». Секретарём редакции. Работа литературная, редакционная. Очень мне по душе, А главное, я теперь имею возможность не только служить, но и там же печатать свои стихи. Как раз сегодня должны доставить из типографии первый номер журнала «Друг народа», и там напечатано моё стихотворение «Узоры».

— В счёт, значит, твоего жалованья? — выведывал отец.

— Нет, жалованье само по себе, за секретарство, а за стихи полагается гонорар, как любому автору.

— Опять, значит, построчно?

— Да.

— По пятаку за слово?

— Обещали больше.

Александр Никитич замолк, и нельзя было понять, радуется он за сына или снова осуждает его за губительное пристрастие к стихам.

Молча прошли полквартала. Отец хотел было спросить об Анюте, до него дошли слухи, что она собирается сделать его дедом. Это без венца-то! Он уже подыскивал подходящие к случаю слова для вопроса, но вдруг круто остановился и буркнул:

— Некогда мне. Прощай пока. Зайду на днях, гляну, что за журнал такой.

Вернулся Есенин из редакции раньше обычного, озябший, мрачный и взъерошенный. С порога швырнул на стол первый номер журнала «Друг народа».

Анна, не ожидавшая его в этот час, подняла испуганные глаза:

— Неужели и «Узоры» сняла военная цензура? — Голос её звучал встревоженно, глуховато.

— Хуже!

Есенин быстро разделся, растёр руками озябшие уши, взял со стола журнал, развернул его, отыскал страницу с «Узорами», протянул Анне.

— Что случилось, Серёжа? — спросила она, не глядя на стихи.

— Случилось то, что должно было случиться. «Друга народа» больше нет. Прихлопнули на первом же номере.

Анне стало нехорошо. Приступы тошноты, головокружения, слабости участились у неё в последнюю неделю.

Всё в ней: желтоватые пятна на лице, обмётанные, как при лихорадке, губы, сухо-горячие глаза, округлый живот, — всё показывало, что роды приближаются.

— Тебе вредно волноваться, — спохватился Есенин. — Приляг. Давай я тебя укрою.

Анна послушно легла на заправленную кровать поверх одеяла. Сергей заботливо укрыл её шубкой.

Анна бегло прочла «Узоры». Всё было на месте — ни одна строчка не была изменена. Но удручённый, даже мрачный вид впечатлительного, легкоранимого Сергея её расстроил. Она не знала, как можно утешить мужа и нужно ли утешать?

Чтобы не молчать, Анна сказала:

— Весь день со мною была мама. Ушла перед самым твоим приходом. Она советует не ждать последнего часа и лечь в родильное отделение. У неё там знакомые. Она уже переговорила и добилась разрешения. На книжной полке она оставила своё письмецо в больницу и больничный адрес. — Не сдержалась и расслабленно пожаловалась: — Я боюсь, Серёжа. В первый раз рожать, наверное, всем страшно.

Сергей молчал.

— Почему-то очень боюсь оставить тебя одного. У тебя и так неприятности.

Сергей подошёл к кровати, потрогал у Анны лоб, проверяя температуру:

— Ты не говори глупостей. Что значит: «Боюсь оставить тебя одного?» Я не маленький. И Москва не лес, волки не съедят.

Он журил её с нарочитой грубоватостью, как обычно взрослые вразумляют детей, и она без возражения принимала этот тон, в котором слышалась нежность и неподдельная забота о ней.

О журнале они больше не говорили.

Когда Анна согрелась под шубкой, разрумянилась и успокоилась, Сергей, гладя её руку, вслух обдумывал завтрашний день:

— С утра пойду в больницу с письмом Марфы Ильиничны. Если всё окажется в порядке, найму извозчика и перевезу тебя в родильное отделение. — И улыбнулся растерянно: — Я — отец! Даже не верится. Словно сон. Ведь это, в сущности, прощание с юностью. Через денёк-другой ты услышишь, Анна, от меня речь не мальчика, но мужа.

Анна слушала вполуха, рассеянно. Её слух и внимание были обращены к тому неведомому, но бесконечно милому существу, которое шевелилось у неё под сердцем, толкалось, просилось из мрака на белый свет.

Борясь со сном, Анна тихо спросила:

— Как ты думаешь, у нас будет мальчик или девочка?

— Конечно, мальчик.

— А как мы его назовём?

— Юрием. Очень звучное имя: Юрий Сергеевич.

— А если девочка?

— Родится мальчик.

— Ну а если всё-таки девочка?

— Женских хороших имён сколько угодно: Анна, Татьяна, Марфа.

Анна благодарно взглянула на Сергея: из трёх женских имён, названных мужем, одно было её имя, другое — имя его матери, третье — имя её матери. Сколько в нём деликатности, сердечности, тепла, внимательности!

Утром пришла с переполненной чем-то большой камышовой кошёлкой Марфа Ильинична, не раздеваясь, отвела Сергея к кухонному столу, не попросила, а велела ему, хотя тон веления был мягким, вкрадчивым:

— Идите за извозчиком. Выберите лошадь пошустрее. По моим наблюдениям, у Аннушки вот-вот. Надо успеть.

Сергей молча оделся и вышел.

Утро было такое же, как вчерашнее: мороз, иней, винно-красная заря, белая, словно сахарная, Москва. Извозчика искать не пришлось — он кого-то подкатил к подъезду двухэтажного дома, высадил и, поправляя шапку, оглядывал улицу, выискивая наудачу, кого бы соблазнить санками с волчьей полстью.

Есенин, назвав адрес больницы, срядился не торгуясь. Извозчик ударил рука об руку, замерзшие голицы его издали звонкий хлопок.