Александр Андреев - Есенин

Она задыхается от гнева на самое себя; какое она имела право обречь первого и наверняка единственного сына на бесправное существование в обществе?

Кто он, моё синеглазое сокровище? Как его звать? Юрий Сергеевич Есенин? Нет! Общество не знает и не будет знать такого!

Он — незаконнорождённый. Он — Юрий Изряднов! Не отец, а мать наделяет его фамилией!

Мысли её несутся шквальным ветром — одна непримиримей и яростней другой. Наконец она обретает голос. Она знает, что именно сейчас крикнет: «Серёжа, вернись не ко мне, а к сыну! Не бросай его, Серёжа!» И она кричит и отчётливо слышит не только свой крик, но и эхо, повторяющее его, но выговаривает эхо не её слова, а совсем иное: «Прощай!»

...Она открыла глаза, не понимая ещё, где кончается сон и начинается явь. Сон стоял перед ней ощутимой реальностью, в красках, в объёмности, в тончайших оттенках ощущений и чувств. Взгляд её скользнул по колыбельке — она была пуста. Она медленно повела глазами и увидела Сергея — в нижнем белье, в одних носках, с Юриком на руках. Сергей нежно, как мать или няня, убаюкивал ребёнка, неслышно шагая по комнате.

Она поняла — мальчик проснулся, заплакал, и Сергей, чтобы не разбудить её, бережно взял из колыбельки и, ласково покачивая его, еле внятно пел.

Вначале Анна слышала только мелодию, не разбирая слов, потом слух уловил имя «Юрочка». Анна знала детскую песенку, где слово «Юрочка» рифмовалось со словами «печурочка», «курочка». Но Есенин напевал что-то похожее, но явно не эту байку. Он чуть повысил голос, и растроганная Анна догадалась, что Сергей сочиняет на ходу, импровизирует.

Голос Сергея звучал мягко и тепло, с одному ему свойственной нежностью и ласковостью:

Ребёнок слабо вскрикнул, но тут же затих, словно ожидая продолжения песенки. Анна тоже навострила уши. Сергей продолжал напевный разговор с сыном:

Анна беззвучно, одними губами повторяла слова, стараясь запомнить их.

Сергей дошёл до угла комнаты, плавно повернулся и продолжал:

Только что виденный сон казался Анне сгустком её переживаний и размышлений последних дней.

После долгих обсуждений и даже споров они договорились, что Есенин уедет в Петроград через два дня — восьмого марта, но обещанного ему в Москве гонорара он ещё не получил и это могло задержать его отъезд. Сон разметал обретённое было спокойствие Анны, и её подмывало попытаться ещё — в последний раз — поговорить с Сергеем, может быть, даже насколько можно отсрочить его поездку.

Начала она разговор деловито и издалека от пока скрываемой своей цели:

— Мне кажется, Серёжа, гонорара тебе скоро не получить. Банк работает с перебоями, а денежные дела редакций целиком зависят от банка. Но я думаю, что папа одолжит нам на твою поездку. Это не такая уж большая сумма.

— Дело не в сумме, — перебил её Есенин. — Мне бы не хотелось одалживаться у твоей семьи. Твои семейные, по-моему, до сих пор считают, что я умыкнул тебя, как, бывало, кочевники-половцы в полынном Диком поле умыкали степных невест.

— Умыкание — это ведь похищение. А я сама к тебе пришла.

— Так-то оно так, но всё же...

— Я что-то плохо представляю тебя в столице. Ну, приедешь ты, выйдешь из вокзала, а дальше?

Есенин вспыхнул, но, хотя не без труда, сдержал себя:

— Мы обо всём этом уже не раз говорили. Хорошо. Повторю. В Ревеле живёт мой дядя, брательник матери Иван Фёдорович Титов. У него свой домик. Служит управляющим нефтяной базы. Вот я к нему и поеду. О ночёвке в Петрограде не думаю — ни ночлежка мне не нужна, ни гостиница. В Петрограде я, возможно, пробуду транзитным пассажиром. От поезда до поезда. Мне Блок до зарезу нужен. Ты ведь знаешь, что на все мои стихи, посланные отсюда, ни ответа ни привета. Даже твоя счастливая рука не помогла. Ты самолично отправила бандероль с «Галками» в Питер. И на неё — молчок-старичок. Вот я и ставлю судьбу ребром. Прямо с вокзала пойду к Блоку. Скажу: «Перед вами Сергей Есенин из рязанской деревни. Вот мои стихи. Вам одному верю. Одобрите — понесу печатать. Забракуете — разорву или сожгу». А сам — в Ревель, к дяде, не в нахлебники, нет. Бочки катать на его нефтяной базе буду.

— Это я уже слышала.

— Нет мне покоя, пока Блока не увижу. Это больше чем мечта. Необходимость. Вопрос жизни и смерти.

Анна снова вспомнила — весь сразу — свой, только что увиденный сон, и он показался ей теперь вещим.

Всё же она не сдержала себя и с нескрываемой грустью сказала, вернее, подумала вслух:

— Тебе нужна слава. У тебя крепко сидит в голове, что ты большой поэт, и здесь, в Москве, тебя некому оценить по достоинству. Только в Петрограде Блок откроет тебе дорогу к славе. Боюсь, Серёжа, что слава тебя погубит. Не все выдерживают испытание славой.

Сергей стоял посредине комнаты, и вид у него был такой, словно ему незаслуженно дали пощёчину. Таким Анна его ещё не видела. Ей стало не по себе.

— И ты меня не понимаешь, — с горечью произнёс он, разглядывая Анну, словно видел её в первый раз. — Ну ладно, сделаю признание. Есть у меня стихи. Вернее, были. Я их забраковал и уничтожил. А четыре строки временно застряли в памяти. Слабые строки, но в них частица исповеди. Слушай:

Понимаешь? Лучшие мои стихи в Москве не хотят печатать. А по почте, ты сама убедилась, посылать стихи бесполезно. Россия моих стихов не услышит. Надо самому быть в Петрограде. Надо встретиться с самим Блоком.

Он торопливо стал одеваться.

— Куда ты? Хотя бы позавтракал.

— Пойду. Может быть, гонорар всё-таки дадут.

Есенин ехал в зелёном вагоне третьего класса, и колеса ночного, медленно идущего поезда словно выстукивали блоковские стихи: «Молчали жёлтые и синие, в зелёных плакали и пели...» Как это верно! В жёлтых вагонах первого класса, Есенин заметил ещё при посадке, был довоенный порядок, застеленные хрустящим белоснежным бельём постели, стаканы чаю в мельхиоровых подстаканниках на накрытых скатёрками откидных столиках, золотистого шёлка шторки на окнах, лампочки синего спокойного света.

В таком вагонном купе через незашторенное окно увидела толстовская Катюша Маслова обесчестившего её князя Нехлюдова.

В синих вагонах второго класса было попроще, ковровые дорожки не так пушисты, постельное бельё стираное, не блестело полировкой красное дерево, но у каждого пассажира было своё плацкартное место и вагонные проходы пустовали. Зелёные же третьеклассные вагоны были переполнены, и между купе и проходами разницы не было. Люди лежали только на верхотуре — на третьих, предназначенных для багажа полках, а все остальные многочисленные пассажиры сидели, кто на нижних и средних вагонных полках, кто на фанерных и железных сундучках, кто на мешках, и редкие путешественники — на обшарпанных чемоданах.