Александр Андреев - Есенин

Он вертел в руках запечатанный конверт, и ему озорно, по-мальчишески хотелось вскрыть его и прочесть, что же написал о нём Мурашёву Блок? Но он понимал, что это неприлично, недостойно да и просто глупо. Мурашёв и сам покажет или даже вслух прочтёт ему блоковские строчки.

Есенин ничуть не удивился, что именно так всё и произошло. Разысканный в огромном городе Михаил Павлович Мурашёв оторопело посмотрел на Есенина, не скрывая недоумения, — очень уж сиял этот незнакомый ему, отмеченный русской красой юноша с сундучком за плечами.

— Блок меня к вам послал, — без малейшего смущения объяснил свой приход незнакомец и протянул конверт. — Вот письмо от Александра Александровича.

Мурашёв удивился ещё больше, но теперь удивление его было вызвано уже не самим приходом к нему синеглазого, по-видимому, деревенского паренька, а тем, что тот как-то связан с Блоком. Мурашёв отлично знал, что Блок с бухты-барахты, без оснований рекомендательного письма не напишет.

— Что же мы стоим у порога? — уже гостеприимно, с тёплым радушием пригласил Мурашёв. — Проходите... Да снимите с плеч это подобие чемодана. Раздевайтесь.

Есенин шагнул через порог, легко, играючи сбросил сундучок, разделся и машинально чуть пригладил волосы.

Мурашёв, не вскрывая ещё конверта, всматривался в Есенина, и тот ему всё больше и больше нравился.

Кроме Мурашёва, в квартире никого не оказалось. Он провёл Есенина в небольшую комнату с деревянными полками, полными книг, со столом, заваленным книгами, газетами, рукописями. На столе стоял глиняный кувшин с розовато-лиловым багульником.

— Садитесь, — пригласил Мурашёв, мотнув головой в сторону маленького диванчика.

Есенин сел, а Мурашёв, стоя, ножницами осторожно, словно боясь повредить драгоценную реликвию, состриг узенькую полоску от края конверта и вынул записку. Бегло ещё раз осмотрев Есенина, он пробежал глазами блоковские строки. Глаза Мурашёва сразу потеплели, подобрели, в них, как в зеркале, отразилось изумление. С живейшим интересом он в упор посмотрел на Есенина, не скрывая своего доброжелательства к нему. Не сказав ни слова, Мурашёв ещё раз, словно не доверяя своим глазам, уже внимательнее, медленнее прочёл записку. Потрогав своё левое ухо, он вдруг расплылся в добрейшей, по-детски откровенной улыбке, порывисто протянул Есенину широкую руку и не сказал, а как-то восторженно рявкнул:

— Поздравляю!

Есенин крепко пожал протянутую руку и не заметил, как Мурашёв очутился с ним рядом на диване.

Не покровительственно, не снисходительно, а дружески, по-свойски Мурашёв похлопывал Есенина по плечу, гладил по спине и скороговоркой обрушил сразу столько вопросов, что Есенин даже оторопел и растерялся:

— Кто? Как звать? Откуда? Архангельский? Вологодский? Ярославский? Давно пишешь? Где печатался? Откуда тебя знает Блок?

Поняв, что такое большое количество вопросов ошеломило гостя, Мурашёв усмехнулся и поправил себя:

— Ладно. Будем, что называется, устно заполнять анкету. Я спрашиваю, ты отвечаешь. Не удивляйся, что я сразу перешёл на «ты», — Блок послал тебя ко мне как крестьянина к крестьянину, пусть даже к давнишнему. А между крестьянами какое же, к лешему, выканье?

Есенин доверчиво, ясно, солнечно улыбнулся.

— Имя-фамилия? — заторопился Мурашёв.

— Сергей Есенин.

— Из какого края?

— Рязанский. Село Константиново. Короткое время проживал в Москве.

— Давно пишешь стихи?

— А откуда вы знаете, что я пишу стихи?

— Тьфу ты, леший! Ты не читал блоковского письма, не знаешь его ручательства за тебя. Слушай, я прочту, что пишет Блок. Только выкать брось. Коли я тебе тыкаю, изволь соответственно и ты меня. А записка, брат, такая:

«Дорогой Михаил Павлович! Направляю к Вам талантливого крестьянского поэта-самородка. Вам, как крестьянскому писателю, он будет ближе, и Вы лучше, чем кто-либо, поймёте его. Ваш А. Блок». Понимаешь? «Талантливого поэта-самородка!» Но это не всё. Дальше приписка: «Я отобрал шесть стихотворений и направил с ними к С. М. Посмотрите и сделайте всё, что возможно. А. Б.».

Теперь я расшифрую постскриптум. «А. Б.» — это тебе понятно. Александр Блок. А «С. М.» — это, безусловно, Сергей Митрофанович Городецкий. Известный поэт, знающий не только всех питерских поэтов, но и всех редакторов. — Не дав Есенину опомниться, Мурашёв полюбопытствовал: — Ты хоть понимаешь, какая тебе удача привалила? Рекомендация Блока, как золотой ключик, откроет перед тобой двери всех редакций.

— Я очень благодарен Александру Александровичу за его участие и помощь.

— Ты давно знаком с Блоком?

— Сегодня разговаривал с ним первый раз в жизни.

— Да, брат, хоть и редчайше, но чудеса на земле всё-таки случаются.

Переменив тон, Мурашёв от пафоса перешёл к добродушному юмору:

— Я хоть не волхв и не кудесник, но умею угадывать чужие мысли и желания. Дай-ка мне левую руку.

Есенин, принимая правила игры, протянул левую руку. Мурашёв с озабоченным видом всмотрелся в линии, избороздившие есенинскую ладонь, покачал головой и сказал:

— Мысли твои, как благовещенские вербы, бьют меня внахлёст и до слёз. Думаешь ты сию секунду вот что:

«Сейчас этот блоковский знакомец согласно записке потребует от меня чтения стихов, и не одного-двух, а никак не меньше трёх десятков. А так как мне, Сергею Есенину, податься больше некуда, то я из последних сил буду ему декламировать стихи, проклиная и его, и всё на свете. А о том не помыслит этот бессердечный Мурашёв, что я голоден, как волк декабрьской ночью, да и ночевать мне в чужом городе негде — разве что на паперти Исаакиевского собора...»

— Михаил Павлович! — взмолился Есенин. — Ну зачем вы так?

— Опять «вы»? — вскипел Мурашёв. И уже деловито не то чтобы попросил или посоветовал, а велел: — Иди-ка ты, Серёженька, в ванную комнатку, умойся там водичкой с мыльцем, утрись полотенчиком. А я тем временем, как догадливый питерец, сервирую «завобуж», то есть стол, на который поданы одновременно завтрак, обед и ужин. Из яств есть у меня щи, заливная щука и картошка, а из питий — прошу прощения! — только самогонка, настоянная на смородиновых листочках: ноне время военное и водочкой не торгуют даже царские монопольки. Что же касается стихов и разговоров, то их мы можем отложить до того блаженного времени, когда оба уляжемся в постельки, благо они у нас будут на аршинном расстоянии друг от дружки. Такую художественную деталь в твоей будущей биографии, как ночёвка на паперти Божьего храма, увы, для истории изящной словесности считай потерянной из-за вмешательства некоего Мурашёва.

Выслушав эту речь, Есенин начал было косноязычно благодарить и отказываться, но Мурашёв гаркнул:

— Замолчи, гордец, а то я вынужден буду заткнуть свои уши!