Александр Андреев - Есенин

«Правильно говорит, — отметил Есенин, внимательно слушая. — Надо успеть многого достигнуть...»

— Будьте верны престолу нашему. Служить честно царю и отечеству — в этом должен быть смысл вашей жизни.

Есенин вдруг затосковал, что-то безысходное слышалось в этих казённых понятиях — «престол», «царь», они точно подсекали крылья на лету. Что они, эти понятия, в сравнении со всеобъемлющим: отечество, земля, родина, народ! Будет на земле престол или его не будет, а облака, белые караваны, заблудившиеся в голубой пустыне, будут кочевать по бездорожью вселенной...

— Отчего вы загрустили? — спросила Таня шёпотом.

— Вы знаете, как сказано у Чехова? Когда на земле не останется ни одного живого существа, то переселенцы с других планет, вступив на землю и увидя странное дерево с белой корой и зелёной кроной, удивятся и спросят, что это за растение, и кто-то догадливый воскликнет: «Ах, да! Это же русская берёза!» — Он встал рывком и поднял бокал. — Илья Фёдорович! Можно я вас дополню?

— Пожалуйста, господин Есенин, — сказал Яковлев-старший.

— За отечество и за русскую берёзу, неподвластную никакому престолу, никакому режиму!

— Что ж, сказано красиво, — отозвался Илья Фёдорович. — Присоединяюсь. Выпьем и за это!

Все поднялись. Потянулись друг к другу, чокаясь. Выпили. И Есенин выпил, быть может, впервые — в семнадцать лет. Таня тоже выпила, и тоже впервые. Туман в её глазах сгустился ещё больше, крупные капли прозрачными льдинками скатились с ресниц.

— Что с вами, Таня? — И у Есенина опять с беспокойством заметалось сердце — его, есенинский, образ русской женщины виделся ему всё явственней, там, впереди, за дымкой времени: и вот она, Таня, и те, которых он уже знал, и те, ещё не встреченные, и мать, и берёза — всё сольётся в едином образе — Россия.

— Ничего, — ответила Таня. — Я просто плачу. Плачу, и всё. Я счастлива и несчастна одновременно. Вы не останетесь здесь... жить?

— Нет.

— И никогда не приедете сюда?

— У меня здесь друг, Гриша Панфилов...

— Вы и к нему не приедете. Я знаю... А я завтра уезжаю в Касимов. Это такая глушь... И что меня ждёт — не знаю... — Она была молода, бесхитростна, и её душа открыта настежь...

Перед ними стояли бокалы, наполненные вином, темно-красным, как вишня. За столом голоса становились всё громче, с каждой минутой разрасталось и шумело зелёной весенней кроной юное оживление.

Есенин поднял бокал и, склонившись к девушке, сказал:

— За ваше счастье, Таня!

Она вдруг заторопилась, схватила свой бокал, встала, вызывающая, даже дерзкая.

— Господа, я предлагаю выпить за счастье! — Стало тихо — её голоса ещё никто не слышал. — За счастье! Кому оно достанется, тот будет долго — он просто должен, — долго жить на земле! Ну, а уж кого оно обойдёт, тогда не знаю, как ему жить... — Она замолчала, задумалась, словно находилась здесь одна.

— Так за что же мы пьём? — спросил Калабухов. Тиранов ударил кулаком по столу.

— Сказано — за счастье, значит, за счастье! Кому что суждено...

— Зря мы посадили Таню с Есениным, — сказал Калабухов, дурачась. — Ничего хорошего из этого не выйдет. Затуманит он ей мозги...

А за столом текла река жизни — юная, беспечальная река. Произносились тосты за товарищество, за любовь, за то, чтобы, расставаясь, не забывали Друг друга, так, как повелось на Руси из века в век.

Родители Яковлева незаметно ушли.

Юная река жизни понеслась стремительней, бурливей. Хмель витал над головами, как облако при солнце, — дождь льётся, а солнце светит, и струи дождя кажутся звенящими.

Тиранов крикнул:

— Есенин, читай стихи!

— Свои не стану, чужие могу. Хотите?

— Чьи чужие?

— Твои, например.

— Свои я сам прочитаю. — Тиранов, приподнявшись, подался вперёд, сердито глядя на Есенина. — Читай, тебе говорят, мы желаем слушать! Или только барышням на ушко можешь нашёптывать? О чём ты с ней говорил? Обо мне, наверно?

Есенин рассмеялся, смех его был принуждённый, недобрый. Он хотел казаться в глазах Тани не то чтобы храбрым, но и совершенно равнодушным к выходке захмелевшего застольного приятеля, бывшего одноклассника.

— Ты слишком большого о себе мнения, Тиранов. — Он подсознательно, кончиками пальцев ощущал, что назревает какая-то гроза — из-за дальнего горизонта показался уже краешек тучи. Из головы — он чувствовал — заметно выветривается хмель, что так приятно кружил её.

Яковлев, подойдя сзади к Тиранову, надавив на плечи, усадил его на место.

— Что пристаёшь к человеку? Уймись!

— Конечно, — сказал Калабухов. — Ещё не повеселились как следует.

Таня склонилась к Есенину:

— А почему бы вам не прочитать?

— Не хочу. — Есенин был резковат, взволнован. В это время в зале появился Епифанов, широкоплечий, ухмыляющийся, в расстёгнутой рубашке. Он, как и днём, был навеселе. Ещё с порога он крикнул, как-то нелепо разбросив в стороны руки и кланяясь:

— Господа! Низкий поклон всем вам — сообща. — Подойдя к столу, кивнул Есенину, ещё шире, ещё нелепей ухмыляясь. — Впрочем, тебе особенный, ведь ты у нас самый заметный, можно сказать, гордость поэзии в масштабе Спас-Клепиков!

Есенин ещё не понимал, какой подвох крылся за этой дурацкой пьяной ухмылкой, но что-то крылось — это он знал. Он насторожился. Колкие мурашки потекли по спине.

Запах керосина разнёсся по зале, сгустился над столом, заглушая все запахи. Керосинную вонь принёс с собой Епифанов.

— Ты что, в лавочке керосин отпускал? — спросил его Яковлев. — Иди вымой руки, умойся и сними куртку.

— Где тебя чёрт носил, в самом деле? — крикнул Тиранов. — Откройте окна, дышать нечем!

Епифанов сказал:

— Одной старушке лампу заправлял. Пролил на себя. — Он схватил первую попавшуюся под руку рюмку и выпил, запрокинув голову.

Снаружи, прошуршав ветвями в саду, к окну, где сидел Есенин, подкрался Гриша Черняев. Он тихонько толкнул Есенина в спину. Тот обернулся.

— Серёжа, — сказал Гриша Черняев, — Епифанов облил твой сундучок керосином.

— Как?! — Есенин ужаснулся: в сундучке вещи, рукописи, письма, фотографии — значит, всё пропало. — Зачем?

— Откуда я знаю? Пришёл, выдвинул его из-под койки и всю бутылку — на него. Бросил бутыль за окно и ушёл. Меня он не заметил...

Есенин спросил Епифанова сдержанно:

— Зачем ты облил мой сундук керосином?

Все взглянули на Епифанова, одни — с недоумением, другие — со злорадством, третьи — с испугом: никто не ожидал от него такого непонятного и глупого поступка. Только Калабухов, опустив взгляд, тонко улыбался.

— Зачем ты это сделал? — повторил Есенин всё так же сдержанно, но уже с вызовом, с закипавшей в груди яростью.

— На память, — ответил Епифанов. — На добрую память! Чтобы впредь не задирал носа, не ставил себя выше других... Ишь ты, поэт, талант!